— А может, ты мне все наврал про свои науки?..
Мальчишка резко обернулся:
— Спроси, что хочешь.
— Ну… — подумал князь, — скажи… как времена в году друг за дружкой идут? Где начало? Где исход?
Отрок сосредоточенно смотрел в глаза князю. Начал:
— С пролетья год начинается… с месяца березиля, свистуна, когда ветры свистят и щука хвостом лед пробивает. Потом месяц цветень — пустые щи, заиграй-овражки, ледолом-месяц. За ним травный месяц, мур — зеленые щи, росенник. Вослед — червец, изока, паутный, сирень-комарной, летний коловорот.
— Что за изока? — слукавил князь.
— Кузнечик такой в траве — изока, стрекочет. И слепни-пауты коней мучают…
Отрок замолчал, на глаза навернулись слезы — вот-вот брызнут. Князь заметил, приказал:
— Дальше!
— Дальше за коловоротом — липец червленый, сенозорник, сеностав, страдник, он же грозник… Потому как грозы о ту пору самые сильные…
— Отчего — сенозорник?
— Сено зорится, зреет на солнце… Оттого и следующий месяц зорничник, а еще — серп. Серп-месяц. За ним рютень, в то время олени починают рюти, реветь, любиться… А там уж листопад, зазимье, грязник… Наступает грудень, когда земля в грудки смерзается… И году конец: студень-зимник… Еще просинец-полукорм, когда день починает сиять, прибавляться… Да волчье время — лютый месяц. Княгиню жалко… — без перехода всхлипнул отрок, и предательская слеза все-таки перечеркнула щеку.
Князь не прогневался, утер отроку глаза заскорузлой ладонью:
— Никогда не плачь. Вон не плачут. Наступит пролетье-зеленые щи, пойдешь со мной в степь. А княгиню жалко… Ступай, Владимир. Всем говори: коня отец подарил… Стой. Кто открыл тебе, что мой сын?
— Княгиня Ольга. Она добрая.
— Добрая?
— Добрая была…
— К тебе добрая?
— Нет, ко всем…
— Знаешь… Садись верхом, беги к своему греку, скажи: князь велел описать жизнь матушки-княгини Ольги… По примеру греческих кесарей-императоров… Беги! Как опишет — пусть приходит ко мне.
По киевским холмам, оврагам, лесам нес белый атласный жеребец отрока, будто легкое перышко горлицы, туда, в Берестов, и за Берестов, где денно и нощно стоит за молитвой черноризец грек Арефа, который первый напишет по княжьему приказу правду и неправду о первой русской княгине. Те, кто будут за ним, — перепишут, переиначат, перекроят.
Настал месяц рютень, отревели олени, отлюбились. И выпал снег на киевские горы, на Верхний город, на Подол. Сковал первый утренник Почайну и Лыбидь, и только Славута катил зелено-медные полны, прогоняя могучим дыханием неокрепший морозец.
Пришел к князю грек Арефа. Владимир, сын Малуши, нес за монахом завернутую в холстину толстую рукописную книгу, коня вел и поводу.
Их не впустили. Долго ждали у теремного крыльца.
— Не ко времени ты пришел, Арефа. Пирует князь с новгородцами. Третий день пирует, — лениво объяснил вооруженный челядни у крыльца. — Просят у князя сына на новгородский стол… Ярополк с Олегом не хотят в Новгород… А про тебя, Владимир, и слушать не желают. Говорят: «Пошто нам сын ключницы?». Что вам тут под крыльцом околачиваться, идите к гридням… Коли что, я кликну… Там у гридней много с княжеского стола объедков…
Только к вечеру привели их к князю.
Святослав тяжело сидел на рундуке, перегруженный едой и медами. Но был трезв и зол. Слуги снимали с него тяжелое златотканое убранство. Остался в белых портах и рубахе. Вздохнул:
— Не любо мне сидеть в Киеве, хочу в Переяславец, на Дунай. Там середина земли моей. Там все: из греческой земли — золото, паволоки, вина, из Венгрии — кони и серебро, из Руси — меха, воск, мед… Любо мне там быть. Прокисну я тут… как забытая квашня. Что Владимир, а? Отдам Ярополку Киев, Олег пусть идет к древлянам. А тебя в Новгород отведу. С моим мечом полюбят. Крепко полюбят! Правда, молод ты еще для таких дел, да ладно, Добрыня, дядька, присмотрит… за ними…
Внесли светец и плошки.
Князь с плошкой склонился над рукописью, долго всматривался в темные, непонятные узоры букв, вздохнул:
— Это может рассказать про мою мать?
— Читать? — спросил Арефа.
— Пусть Владимир читает.
Владимир приступил к чтению:
— «И умерла Ольга. И плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди, и понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу. Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сняла, как лупа в ночи. Так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи, потому как язычники загрязнены грехами, не омыты святым крещением…»