— Но сперва ты получишь права! — крикнула Лиз, не открывая глаз и зная, что он прекрасно ее услышал из кухни.
— Хорошо, хорошо, получу, — проговорил Поль рядом с ней, протягивая ей ложку с мороженым.
Лиз приоткрыла один глаз, слизнула с ложки ее содержимое и тихо проворчала:
— А еще я буду требовать клубнику среди зимы и заедать ее рыбой. Совсем-совсем запрещу тебе пить, потому что меня обязательно будет воротить от запаха алкоголя и, вероятнее всего, мне будет очень трудно бросить курить. Но тебе придется заставить меня. Иначе я обижусь на тебя на всю жизнь.
— Хорошо, заставлю, — он снова протянул ей ложку с мороженым.
В этот момент на диван вскарабкался маркиз Серж и попытался отнять у Поля ложку. Его Высочество, как завороженный, наблюдал за этим с пола.
— Ээээ, нет! Все! Спать! — Поль решительно отставил мороженое на стол. Подхватил юных аристократов подмышки и поволок в спальню. — Лиз, ты Клода укладывай! — распорядился он на ходу.
— Папаша! — фыркнула Лиз, потянулась к Клоду, лежавшему рядом на диване, и вскрикнула. Диван был совершенно пуст. Лиз медленно повернулась к Полю. Ни маркиза, ни принца в его руках не было.
— Vae! — выдохнул Поль и проворчал: — Почему к ним так быстро привыкаешь?
— Ну… значит, у тебя дома теперь все хорошо, — растерянно проговорила Лиз.
— Хорошо, — кивнул Поль. — Только вот Скриб…
— Скриб, — согласилась Лиз. И тут ей в голову пришла мысль, гениальная в своей простоте. Впервые за столько времени они остались наедине, а значит…
— Месье Бабенберг, — сказала она тихонько и расстегнула пуговку блузки, — так что там насчет десерта?
Поль вздохнул, внимательно проследил за пальцами Лиз и сглотнул. Он медленно вернулся к ней на диван, медленно расстегнул все оставшиеся пуговки на ее блузке, сделал «страшные глаза» и глухо проговорил:
— С десертом все в полном порядке. Десерт готов!
XXXIX
Во многих временах
— Клянусь вам, мессиры, друзья! Жизнь моя прежде была подобна угасающему светочу — не знал я ответов, и как ни искал, Господь не желал указывать мне пути к истине! Теперь же вижу, истина, любезные мессиры, вовсе не в молитве, не в затворничестве, не под сводами соборов! Истина — в счастье! А счастье человеческое в удовольствиях!
— Да пей уже! — загоготал, перекрикивая громкую музыку, голос с другого конца диванчика.
Брат Ансельм согласно кивнул своей давно уже почти ничего не соображающей головой и влил в глотку очередной бокал мартини.
— А это как, дед? — спросил молодой человек возле него.
— Дерьмо! — отозвался, поморщившись брат Ансельм. — Ничего хуже не пил!
— Ты же говорил, что не пил ничего хуже джина!
— А это еще хуже! — упрямо мотнул головой брат Ансельм.
— Окей! Что дальше по списку?
— Ром? — осторожно спросила голая девица в странных повязках на груди и бедрах, которая уже начала отзываться на прозвище «Блудница». — Может, с содовой?
— Чистый! — отрезал грохочущий голос с другого конца дивана.
— Чистый! — поддакнул брат Ансельм. — Чистый, как райские кущи! — и тут же взгрустнулось ему, обвел он печальным взором свою замечательную компанию и проговорил: — Хоть бы одним глазом увидать их!
И увидал!
Моргнуть не успел, как оказался в саду возле родной обители. Там пахло навозом, коим удобрили землю, а деревья стояли голые, уродливо корявые. Ветер гнул их кроны к земле и забирался под срамные одежды, в кои нарядили его новые друзья. Брат Ансельм в ужасе оглянулся по сторонам, гадая, что же теперь делать, и где искать тот путь, которому еще пять минут назад он намеревался следовать.
— Укажи мне, что делать мне, Господи! — побелевшими губами прошептал брат Ансельм, чувствуя, как заплетается его язык, двадцать лет не знавший вкуса вина.
И вдруг услыхал писк у себя под ногами.
Укутанный в убогую тряпицу, совсем замерзший, на земле лежал младенец — новорожденное дитя.
— Deus misereatur! — воскликнул брат Ансельм.
И следующие двадцать лет уже не пил.
Солнечный луч скользнул по узкому крохотному окошку комнатки, которую когда-то давно в Трезмонском замке занимал брат Паулюс. И, проникнув в нее, подобрался к узкой постели, зацепил волосатую здоровенную ладонь, свисающую с нее, и вскарабкался вверх по руке, осветив гордый профиль фрейхерра Кайзерлинга. На груди его тихонько посапывал брат Ницетас. И от того чувствовал себя фрейхерр Кайзерлинг совершенно счастливым. Впервые в жизни нашел он друга, милого его сердцу. И знал, что дружба меж ними, начавшаяся в эту удивительную ночь, будет длиться всю жизнь, даже если доведется ему вновь вернуться в Вестфалию и покинуть брата Ницетаса — душа его не отпустит драгоценный образ. Нет, он заберет этот образ с собой. И станет жить только теми минутами, что подарило им небо. Ведь участь великих — страдание. А участь святых — отверженность. Но если бы только возможно было продлить эту минуту — о, он продлил бы ее на века!