— Друг мой, — услышал он хриплый со сна голос брата Ницетаса и почти потерял голову от острого, крепкого запаха вина из его рта, — друг мой, мы опоздаем во храм.
— Я не собираюсь молиться нынче, друг мой Ницетас! — отозвался германец и перекатился на бок, заглянув в светлые глаза этого святого человека и зная, что никогда не достичь ему подобной святости. — Нынче не для молитвы время, — шепнул он в его губы.
— Не для молитвы, друг мой, — ответил брат Ницетас, — но как же коронация графа Салета?
— Черт бы подрал графа Салета, — ответил фрейхерр Кайзерлинг. — Чего не сделаешь ради дружбы. Но, признаться, я бы не вылезал из постели до завтрашнего утра.
Совсем пунцовым сделался брат Ницетас. Дыхание его сбилось. И прикоснулся он с нежным лобзаньем к твердым, суровым устам лучшего своего друга, чувствуя, как напряглось то, что осмеливался он назвать лишь на латыни.
— Я бы ни за что не расстался с тобой, дорогой мой друг, — почти простонал благочестивый монах. — Но коронация!
— Я бы отдал все на свете, чтобы оказаться сейчас подальше отсюда — там, где можно не помнить о долге! — прорычал Кайзерлинг, подминая под себя брата Ницетаса.
И в следующее мгновение комната опустела.
И только где-то в Вестфалии, при дворе Фридриха Гогенштауфена среди свиты вновь появился пропавший много лет назад фрейхерр Кайзерлинг, сделавшийся теперь мрачнее тучи и менявший друзей одного за другим, будто искал утешения. Да в Сент-Галленском аббатстве дни за днями и ночи за ночами молился за его душу несчастный монах брат Ницетас, терзая свое тело веригами.
Граф Салет стоял посреди тронного зала и смотрел на то, как трон до блеска протирают слуги. Он хмурил брови и думал, какая участь его ждет — отныне он станет родоначальником новой королевской династии. Король Анри I Трезмонский. И прощай, старая жизнь. Ведь дела государственные станут превыше того, что хотел бы он получить как граф.
Первым делом ему, несомненно, придется жениться. В жены следует выбрать женщину молодую и не слишком умную — от умных беды одни. А он церемониться не привык. Временами грустилось ему, когда вспоминал портрет Катрин де Жуайез, чье прекрасное лицо не выходило из его головы вот уже сколько долгих месяцев. Все началось тогда, когда умер дальний его родственник, герцог де Жуайез. И он собирался по весне отправиться в герцогство, чтобы взять опеку над вдовой. Уже тогда доставили ему ее портрет из Брабанта — купили у ныне покойного папаши госпожи Катрин. И едва увидав ее, он разучился думать о прочих женщинах, твердо решив предложить ей выбор: стать его женой или отправиться в монастырь. Но уже тогда объявили о ее помолвке с королем Мишелем. Салет всерьез задумывался о том, чтобы похитить ее прямо из Жуайеза. Но затевать склоку с королем? Нет, он не настолько безумен. И каково же было его удивление, когда женщина, которую он желал, оказалась замужем вместо короля за блаженным Сержем Скрибом из семьи Конфьянов, его родственников! Как негодовал Салет! Как мечтал вызвать на поединок молокососа, ставшего посмешищем не только на весь маркизат, но и на все королевство со своими канцонами.
И прошло всего-то два года — Катрин вновь овдовела.
Как он желал ее! Как мечтал о том, что теперь-то сумеет заполучить ее. Он бы спас ее от лап брата Ницетаса и церкви. Лишь бы только хоть так попала она в его власть!
Но вот уж который день прочесывали всю округу Трезмонского замка, а ее так и не нашли. Ни ее, ни наследников Сержа де Конфьяна.
Власть не давала ему права распоряжаться Катрин.
Власть не давала ему ничего, кроме долга!
Но как он желал бы теперь изменить свою участь! Потому что власть без Катрин де Конфьян была ему ни к чему!
И тот же час, едва подумал об этом, граф Салет увидел ветхие стены родного замка.
На что он мог рассчитывать при таком-то имуществе?
Всего-то полчаса в этом странном диком месте, и Полин считала себя вполне обжившейся. Кухаркой здесь почему-то был мужчина, к слову, красивый, крупный. Толстоват, ну да то не беда — стало быть при деньгах, не голодает. Ему понравилась сковородка Барбары, и он, одобрительно улыбаясь, жарил на ней уже вторую партию блинов. Более того, он на нее не кричал. Не обзывал дурой и, кажется, она сама ему тоже приглянулась. Он даже позволил ей посидеть на кухне, пока он не закончит, «а потом разберемся, что с тобой делать».