Сделав полный круг, Аментет опустилась на край кровати и пододвинулась ко мне так близко, что я уловила сладкий аромат цветов и смолы.
– Но знаешь, что обижает меня больше, чем тот факт, что ты забыла обо мне?
Её близость и хищный взгляд одновременно пугали и будоражили.
– Меня обижает, что Анубису наплевать. Ему наплевать на то, что ты сделала с нами. – Печаль в её глазах вновь уступила место злости, а губы дрогнули, словно она готовилась раскрыть рот и вцепиться мне в глотку зубами. За последние несколько дней столько людей смотрели на меня подобным взглядом, что мне следовало начать волноваться по этому поводу. – Ты просто сбежала и выбросила нас из своей головы.
Говоря это, Аментет напирала на меня, и я упала на спину, а она нависла сверху. Тёмные волосы дождём осыпались мне на лицо, но я не шевелилась, не пыталась убрать их, пока она водила взглядом по моему телу.
– И так всегда. Абсолютно. Что бы ты ни сделала, тебе всегда всё прощали, потому что ты у нас, как любит оправдывать Бастет, особенная. Но нет. Ты не главная героиня этой истории. Ты просто дочь своего отца, – выплюнула она. Наши носы столкнулись. – Я не ненавижу тебя, Маат, как ты уже, уверена, успела подумать. Я просто хочу, чтобы ты знала цену своим поступкам, ведь ты приняла решение всё забыть. Мы станем ближе, если тебе будет так же больно, как и всем нам.
– Я не принимала это решение…
– Врёшь! – рыкнула она. – Ты ведь задавалась вопросом, что за часы Амсет носит во внутреннем кармане? Я спросила его и получила ответ, потому что так делают те, кому не плевать: говорят друг с другом.
Аментет провела пальцем по моему подбородку, опустилась ниже, оставляя царапину от острого ногтя на покрывшейся потом коже.
– Эти часы показывают время, в которое над Дуатом всходит солнце. Он смотрел на них, чтобы узнать, когда его дочь увидит солнце, ведь только так он мог приблизиться к ней. Только так. Можешь себе представить, каково это – помнить, но не иметь возможности видеть собственную дочь?
Я не могла ответить ни на один вопрос, что мне задавали. Как я могла оправдываться за совершённые грехи, если не помнила причины, по которым так поступала? Я могла принять всю вину и последствия. Могла стать главной злодейкой, на которую можно повесить не только грядущие, но и уже закончившиеся войны… Но было ли это справедливым?
Было ли справедливым, что Аментет винила меня во всём, что случилось с ней, с ними? Было ли справедливым, что последние несколько сотен лет Габриэль смотрел на меня, знал всё и справлялся с этим в одиночестве, пока я…
Я не хотела, чтобы Аментет видела мои слёзы, но они текли сами собой. То, что они не подчинялись мне, тоже было несправедливо. В мире вообще не осталось справедливости. А может быть, её никогда и не существовало. Источник создал нас, богов, такими. Мы создали людей такими же. И ни одна переменная в этом уравнении не имела ни малейшего представления о том, что действительно было справедливым.
– Плачешь, – хмыкнула Аментет и во мгновение ока потеряла ко мне какой-либо интерес. – Это хорошо. Я тоже плакала, укладывая Сатет спать, пока она звала папу.
Она слезла с меня, поправила платье и собралась уходить, достигнув своей цели, но напоследок подошла к чаше с кувшинками. Я наблюдала за тем, что она собиралась сделать, и была готова.
Аментет скинула чашу со стола одним небрежным движением руки. Осколки позолоченного стекла разлетелись в разные стороны, а белые цветы остались умирать в луже воды на полу. Я смотрела на них и не двигалась, пока по щекам бежали слёзы, а когда сил плакать не осталось, просто свернулась калачиком и уснула.
Впервые за очень долгое время я не видела снов и проснулась по собственному желанию. Прохладный ветер, проникавший в комнату через открытый балкон, подхватывал разбросанные по подушке пряди волос и играл ими. Заворожённая этой игрой, я пролежала так ещё какое-то время, пока не стало совсем холодно.
Солнце в Дуате всходило редко. Я не понимала, сколько времени прошло, сколько я проспала и сколько всего могло измениться, но ещё свежие кувшинки по-прежнему лежали на полу в груде осколков.
Я слезла с кровати, сделала небольшой круг по центру комнаты, повторяя выгравированный на полу рисунок, и подошла к зеркалу. Дикарка в порванной и окровавленной кофте была мной. Она выглядела отвратительно и казалась такой разбитой, что могла вот-вот рассыпаться на части. Красные отметины от пальцев Габриэля на шее приобрели синеватый оттенок, что было невероятно глупо, ведь я была бессмертной богиней, но в то же время хрупким и слабым человеком.