Эта часть прошла где-то поблизости, может быть – совсем рядом; возможно, она только потому обошла совхоз стороной, чтобы не всполошить немцев раньше времени.
Бой кончился так же быстро, как и разгорелся, в две-три минуты. Только характерные выстрелы танковых пушек время от времени еще нарушали тишину. Они били в шоссе – в ту, противоположную от совхоза, сторону… Значит, пробились…
Весь бой длился каких-то полчаса, но в конюшне никто больше не сомкнул глаз.
4
В шесть утра ворота бесшумно и легко раскрылись; видать, ходил за ними добрый хозяин. В воротах стояли немцы. Западная часть неба за спинами немцев уже успела выцвести, из синей стала блекло-голубой, почти побелела. День собирался жаркий и сухой.
– Встать!
Вчерашних жандармов не было. Их заменили пехотные солдаты. Они с любопытством заглядывали в конюшню, посмеивались. Почти к самым воротам подкатила линейка, на ней навалом лежали лопаты. Следом подъезжали еще две.
Откуда-то появился маленький, затянутый в ремни крепыш фельдфебель. Он был с усиками, с солдатским крестом на выпуклой бочкообразной груди, с большим пистолетом в новенькой, шоколадного цвета кобуре, которую он носил чуть сзади.
– Мне сказали, здесь есть переводчик, – произнес фельдфебель и быстро огляделся. Голос звенел так, словно в его горле были натянуты струны. – Ах, это ты? – сказал он вышедшему вперед молоденькому старшему сержанту, – Переведи им, что они будут обслуживать аэродром. Работа простая, но ее много. Надо хорошо работать. Кто будет работать – вечером получит еду. А кто не работает, – фельдфебель сморщил нос и развел руками, – тот не ест. Ясно?
Из толпы выдвинулся комбат.
– Позвольте сказать, господин фельдфебель.
– Да?
– Согласно международному праву вы не можете принуждать нас работать, тем более на военных объектах.
Сержант переводил лихо и туда и обратно.
– Господин фельдфебель повторяет: кто не будет работать – не получит паек. А кто ослушается приказа – будет расстрелян на месте.
– Еще вопрос: как быть с ранеными? У нас сорок три человека нуждаются в срочной госпитализации.
– Господин фельдфебель говорит, что раненые сегодня же будут эвакуированы.
Может быть, немец ждал какой-то реакции, но ее не случилось. Русские стояли немой стеной, все с непроницаемыми, замкнутыми лицами. Они еще не успели разобраться окончательно в такой сложной ситуации, как «немецкий плен», и не знали еще таких словосочетаний: «лагерь смерти», «лагерь уничтожения»; но им уже дали понять, что они вступили в пределы нового мира, где понятий человечности и нравственности просто не существует. Им дали понять, что они уже не люди, что у них нет прав; особая разновидность домашних животных, и только. Это было внезапно. Этого не ждал никто из них. Сознание искало, как дать достойный отпор, – и не находило. Но тогда в них проснулось нечто помимо сознания. Оно выплывало откуда-то изнутри, из сокровеннейших тайников крови, и диктовало древнее, скифское, славянское средство, достойный ответ при любых невзгодах: гордость и презрение. Над ними можно было измываться, их можно было истязать, резать, колоть, убивать даже… Живые люди, конечно же, их можно было убить. Но унизить – уже было невозможно.
Они и сами еще не знали этого (сознание неторопливо!), но в лицах, в глазах это уже было написано. Это было так явно, что даже фельдфебель это почувствовал, хотя и не понял, в чем дело. Но ему стало не по себе. Он отступил на шаг, еще отступил, сморщился и сказал: «Ну-ну, я вот погляжу, как вы работать будете… а то разговоры да вопросы… у меня разговор короткий…» Он попытался презрительно улыбнуться, но у него это не получилось, он еще что-то зло пробормотал под нос, стремительно повернулся на каблуке и быстро ушел.
– Дядя, ты должен идти, понял? – еле слышно прошелестело возле уха Тимофея.
– Знаю. Я пойду, – сказал Тимофей. – Ты не думай… Я пойду…
– Будем выходить – выложись. Там уж как-нибудь. Главное – возле ворот чтоб не завернули, гады.
– Ладно. Билет свой заберешь?
– Ты что, сбесился, дядя? – разъяренно зашипел Залогин. – Ты должен пройти, понял?
– Ладно. Я пройду… Ладно…
В воротах конюшни Тимофея остановили. Примкнутый к винтовке плоский штык лег плашмя на грудь и легонько толкнул назад, в темноту.
– Господин солдат говорит, что ты не можешь работать, тебя надо эвакуировать, – перевел стоявший возле другой створки молоденький старший сержант.
– Их бин арбайтен, – улыбнулся Тимофей немцу. – Их мегте…
Немец с досадой поморщился и залопотал вроде бы то же самое.
– Господин солдат говорит…
– Да ты не смотри на бинты! – закричал солдату Тимофей. – За мной еще и не всякий угонится. Их бин арбайтен!
– Швайн!
Немец оказался заводной. Он чуть отпрянул и со злостью упер штык прямо в середину нагрудной повязки, словно он на учении колол чучело. Штык не вошел, как понял Тимофей – ткнулся в Геркин комсомольский билет. Но если б там была даже голая грудь, Тимофей все равно бы не отступил. Нельзя было даже в мыслях уступать, иначе немец это тут же понял бы, и тогда наверняка конец.