Постояв немного и привыкнув, Галя стала пробираться вдоль стены, щурясь и вытягивая шею, чтобы высмотреть Костю в этом круженье и мельканье. Но его не было.
Тогда она выбралась в коридор и стала бродить по переулкам и закоулкам огромного Дома культуры. И тут было много народу. Какие-то парни курили в полутемном тупичке. У зеркала полная девушка старательно регулировала завиток на лбу.
Галя все время оглядывалась, в конце концов налетела на какого-то высокого парня, и тот, взяв ее за плечи, глядя в бледное целеустремленное лицо, недоуменно спросил:
— Это еще что за лунатик?
Она молча вывернулась из его рук и пошла дальше.
Костя стоял у входа в шахматную комнату с двумя ребятами и девушкой. Галя не заметила, та девушка или не та, да это и не важно было. Она бросилась к Косте и схватила его за рукав. Он удивился:
— Ты?
Она сказала:
— Костя, ты не сердись, я на минуту. Мне только с тобой поговорить.
— А что случилось? — спросил он.
— Мне Лидия все сказала. Костя, ты понимаешь…
— Но мы же с тобой обо всем договорились, — сказал он, оглядываясь на своих и как бы отделяя себя от Гали спокойным доброжелательным тоном. Один из ребят подмигнул Косте, и тот, словно оправдываясь, слегка пожал плечами.
— Ну, мне же Лидия все сказала, — улыбнулась Галя. Она глядела только на Костю, удивляясь, как он до сих пор не понял, что того их разговора просто не было…
Девушка усмехнулась и, взяв под руку одного из ребят, отошла. Второй парень пошел за ними. Они остановились у окна и закурили — девушка тоже.
— Слушай, ну чего ты, ей-богу, — сказал Костя. — Ну, глупо же. Смешно ведь, Лидия, не Лидия… Она-то при чем?
Ребята и девушка у окна негромко засмеялись. Он испуганно оглянулся на них и раздраженно повернулся к Гале:
— Смешно ведь. Ты понимаешь — глупо.
Она не ответила, только усмехнулась. Он боялся… Пусть бы грубил, изругал ее, прогнал, а он боялся. Эх, Костя. Костя…
Один из ребят, курчавый, подошел к ним. Костя иронически скосил глаза, и голос у него стал терпеливым, взрослым:
— Иди домой, сестра, наверное, беспокоится.
И улыбался, и говорил он для курчавого — иначе сказал бы не «сестра», а «Лида».
— Интимные тайны мадридского двора? — спросил парень. — Мы будем в зале, старик.
— Да нет, мы уже кончили, — торопливо сказал Костя.
— Решили мировые проблемы? — снисходительно улыбнулся парень, повернувшись к Гале.
И вдруг перед глазами у нее стало красно от злости, от обиды, от ничтожности их приглаживающих фраз, и — все равно.
— Да нет, ничего особенного, — сказала она курчавому. — Просто я его люблю. Это очень стыдно, да?
Тот растерялся:
— Да нет, почему…
— Нет, вы мне правду скажите — стыдно? Я навязываюсь, да?
Она обернулась к Косте и проговорила ласково:
— Костя, ты не сердись. Ты не бойся. Ведь это надо мной будут смеяться. Я же сама навязываюсь, ты же не виноват…
Потом сказала курчавому — громко, чтобы те, у окна, тоже слышали:
— Вы не смейтесь над ним, ладно? Вы лучше надо мной. Ведь это я его люблю, он ни при чем…
Она повернулась и пошла, разгневанно пробираясь сквозь толпящихся, курящих, перебрасывающихся походя разной словесной мелочью. Она знала, что там, сзади, они сейчас будут шуточками и ухмылочками смазывать весь этот разговор, пока не пригладят до рядового анекдота. Но теперь это не имело значения.
Потом она шла по улице, и странно было чувствовать себя идущей ни за чем и никуда. О нем она не думала, будто его и не было: ни походки, ни шарфа, ни женщины, ни окна на третьем этаже. Но ее любовь еще существовала, странная любовь теперь уже ни к кому, существовала и все никак не успокаивалась, все жила, билась, как существует и даже бьет крыльями птица с отрубленной головой.
Галя шла все медленней, шаг ее больше не летел. И, глядя на себя как бы со стороны, она тускло думала, что вот идет по серой улице серая девочка, не отличимая от асфальта, от стен — просто винтик толпы. Просто студентка техникума. И никуда ей не нужно переходить: учить уроки, делать, что надо, дома — и все.
«Вот и кончилось, — сказала она себе. — Вот и конец».
Она пошла еще медленней, еще больше сливаясь с улицей.
Она еще не знала, что в жизни много концов и много начал.
Рудник «Светлана»
«Боря, какая пыль в этих горах! Ни дерева, ни куста, ни травы. Только камень да песок. Вчера шли ущельем, сверху сорвалась глыба, и целый час, наверное, пока не ушли за гору, все видели, как висит над склоном пыль. И сама я теперь серая насквозь, на зубах песок, волосы серые, жесткие. А руки — хоть морковку тереть! Эх, Борька! Вчера провела ладонью по щеке и оцарапалась до крови… Даже глаза, наверное, запылились. Борька, ты хоть помнишь, какие у меня глаза?
Сижу вот и пишу тебе, уже вечер, похолодало, только камни теплые, как деревенская печка. Ребята ушли к реке, за дровами, там кое-где растет кустарник, такой чахлый, такой серый, что его даже ломать совестно. Мы-то соберем свои камни и уйдем, а ему, бедному, всю жизнь стоять на голом берегу, под этим пыльным солнцем…
А ночью мы мерзнем, как цуцики. Спальники оставили внизу, а теперь расплачиваемся. Одеял у нас только два — правда, верблюжьи, огромные, но все равно жмемся друг к другу и дрожим, под утро нос к носу примерзает. Встретили казаха сверху: говорит, перевал уже закрыт. Он был на лошади, крепенькая такая, злая — завидно даже!
Если бы нашему Урхану не перебило ногу на камнепаде, шли бы сейчас налегке, как курортники. А еще говорят, что животные ближе к природе… Мы разбежались, а его достало. Видно, у геологов инстинкт развит, как у горных козлов. Да, знаешь, кого встретила в управлении? Веньку! Он сломал руку на маршруте, срослась криво, в больнице опять ломали. Говорят, будет крепче старой. Но все равно ему до весны сидеть на обработке.
А Инка от него действительно ушла. Только ни в кого она так уж сильно не влюблялась: просто Венька все лето был в поле, а ее хватило всего на три месяца.
Эх Борька, Борька, не ценишь ты меня — я ведь тебя шесть лет ждала, с первого курса! И как, главное, навязалась просто стыдно! В аспирантуру из-за тебя не пошла.
А ты только прошлой осенью догадался ко мне подойти… Долго же изучали вы кадры, товарищ начальник отряда!
Шутки шутками, а приходится мне тут сурово. Рабочих дали мальчишек, студентиков — сама, мол, недавно окончила, так что в самый раз. Они уже, естественно, выдохлись, а нам еще неделю идти, не меньше — просто не знаю как дальше. Да и я, честно говоря… Вчера шли по карнизу, два раза оступилась, а тут обрыв метров сорок, и уцепиться не за что. Но к вечеру так устаешь, что все равно хоть с обрыва, и думаешь об этом не как о смерти, а как об отдыхе.
Прошли мы много, то ли двести пять, то ли двести одиннадцать, маршрут у Олега, он считает. А я считаю дни. Зачем — и сама не могу понять. И меня до ноября не выпустят в отпуск, и ты сюда не приедешь. А я считаю…
От базы мы ушли на десять дней. Там двое суток до тракта. Потом еще двое до железной дороги. Да трое суток поездом, да трое до вашей базы. Борька, три недели до тебя!.. Дойдем до перевала, и начну сматывать ниточку, каждый день будет днем к тебе.
А вообще-то ребята мне попались ничего. Особенно Олег. Когда я разбила колено, он два дня нес мой рюкзак и вообще всячески ухаживал, правда, не совсем бескорыстно. Но, кажется, примирился с тем, что этот маршрут не увеличит число его любовных побед, и теперь мы с ним приятели.
Он мне каждый день рассказывает о своих девчонках, а я ему о тебе. Жаль только, стихов он не любит. Помнишь, Борька, мои любимые: «Нежность глушила я, нежность душила я…» Попробуй задуши, когда она сама вот-вот задушит меня. Борька, куда уходит нежность? Ведь тебе достается только маленькая капелька, и ты так редко рядом. А все мысли, которые ты не узнаешь, все слова, которые ты не услышишь, все то, что душит меня по ночам, — куда это уходит? Иногда мне кажется, что вся эта бесприютная нежность существует и вне нас, собирается вместе и висит над городами печально и смутно, как облака, не ставшие дождем.