Потом он выпустил на площадку посреди тока черную медведицу Неру. Та, лавируя между кучами зерна, спокойно крутила на своем велосипеде хитроумные вензеля и лишь изредка, оглядываясь на дрессировщика, вопросительно рычала. Монастырский каждый раз отвечал ей совершенно серьезно. Зрители, задыхаясь от хохота, шептали друг другу:
— От дает, а?!
И только Ложкин, лишенный в рабочее время чувства юмора, ворча что-то про композицию, ползал по зерну и дощелкивал третью пленку.
Потом плясала Соня. Ей хлопали, и она, довольная, долго кружилась на середине площадки. Ее юбка, взлетев, стала плоским кругом, и Ложкин, бормоча: «Вот-вот… минуточку… еще разок…», торопливо снимал на цвет Сонин танец среди пшеницы — алое пятно на золоте.
Игорь, пристроив блокнот на крыле полуторки, писал, писал… И ток с его автопогрузчиками и газующими грузовиками, и солнечную пыль над дорогой, и сосредоточенную медведицу среди хохочущих людей — весь этот жаркий, трудный, веселый день, комкая, пытался он запихнуть в блокнот. Он записывал все, что видел, — вплоть до соломинки, почти незаметной в соломенных волосах шофера. И эта маленькая деталь тоже была ему дорога. Он чувствовал, что без нее вся картина что-то потеряет, и был счастлив своей способностью это чувствовать.
Подошла Соня, молча встала рядом. Потом спросила:
— Пишете?
— Да нет, так.
Она сказала:
— А карточки вы нам пришлете?
— Конечно, — ответил он. — А куда вам прислать?
Она назвала свой адрес, и он записал его на обложке блокнота, чтобы не потерять.
— Будете в наших краях — заходите, — сказала девушка.
— Спасибо, обязательно зайду.
Они еще о чем-то говорили, пока Монастырский зачем-то не позвал Соню. Вздохнув — что, мол, поделаешь, — она отошла. Потом оглянулась. Игорь показал ей блокнот. Она улыбнулась и кивнула.
Игорь был рад и понимал, что Соня тоже рада. Пусть завтра они разъедутся в разные стороны — все равно теперь у них останется что-то общее: строчка адреса на обложке блокнота…
А зрители вошли во вкус. Уже два раза Неру вызывали на «бис», она устало рычала, и А. Аракелов, спасая положение, рассказывал под видом маленького фельетона старый анекдот — впрочем, довольно остроумный.
Наконец Григорий Иванович, прихрамывая, вышел на середину площадки, пожал руку Монастырскому и от имени присутствующих поблагодарил товарищей артистов за замечательное шефское выступление. Благодарить ему пришлось трижды: Ложкин снимал эпизод на узкую пленку, на широкую и на цвет.
Затем Григорий Иванович пригласил артистов пообедать.
Обедали на полевом стане, недавно отстроенном, чистом еще нежилой чистотой. Пока молоденькая повариха в стороне, под навесом, накрывала на стол, Игорь осмотрел весь стан — спальню на двенадцать коек, кухню, красный уголок. Не поленился, сбегал за двести метров в мастерскую-времянку… Когда он вернулся, Соня стояла на крыльце и плакала. Аккордеонист Юра, в тенниске и фетровой шляпе, угрюмо топтался рядом.
Увидев Игоря, Соня отвернулась, легла подбородком на перильце. Он спросил:
— Что с вами?
Она молчала.
— Что случилось?
Юра сказал:
— Невозможно… В конце концов невозможно дальше терпеть. У нас тоже есть актерское самолюбие! И ведь все его считают хорошим, чутким человеком. Но надо же все-таки видеть правду!
Игорь с трудом понял, в чем дело. Оказывается, Соня неосторожно поставила сумку с банкой меда и салом для медведей на крышку клетки. Когда все ушли, хитрая Нера, просунув лапу сквозь прутья, втащила сумку внутрь. Банка разбилась, и Нера глубоко порезала лапу. Узнав об этом, Монастырский грубо накричал на Соню.
Игорь слушал, кривясь от неловкости. Какой дурацкий случай! Ну пусть Соня виновата. Пусть неправ Монастырский. Но зачем эта ссора, зачем оскорбления, слезы, торжественные слова о самолюбии? И что теперь делать ему, Игорю? Ах, черт! Выпороли бы эту проклятую медведицу, и дело с концом.
Он подошел к Соне, осторожно погладил ее но плечу:
— Соня, не надо… Не надо, Соня.
— Я не могу больше… Я уйду… Я сегодня же уйду…
И теряясь от ее всхлипов, от слез, Игорь неуверенно проговорил:
— Действительно, черт знает что! Я скажу Монастырскому.
Подошел Ложкин, отозвал Игоря в сторону:
— Послушайте, юноша… А может, за столом бы… э-э-э… снять бы за столом всех? А?
И, видя его мрачное лицо, нерешительно пояснил:
— Дружеский обед… Артисты, значит, и колхозники. Так сказать, после трудового дня…
Дружеский обед не слишком удался. Правда, Григорий Иванович вел разговор с искусством человека, привыкшего поднимать людям настроение, но всем были видны заплаканные глаза Сони, и лицо аккордеониста Юры было хмурое, и что-то чересчур уж темпераментно хохотал А. Аракелов над собственными анекдотами…
Игорь тоже улыбался и как мог помогал Григорию Ивановичу, а сам все думал: что же он скажет Монастырскому?
Но когда кончился обед, художественный руководитель сам деликатно отозвал Игоря в сторону.
— Я видел, как с вами говорили эти молодые люди, — начал он, — и догадываюсь, о чем они говорили. Я понимаю, вы не могли их не выслушать Но мне бы все-таки хотелось, чтобы вы знали правду.
— Вы напрасно думаете, Евгений Львович… — забормотал Игорь. — Они вас очень уважают как артиста…
— Хм… Уважают как артиста! — горько усмехнулся Монастырский. — Да знают ли они, что это такое? Для них артист — это сцена, аплодисменты, это красивая бабочка. Но ведь бабочка сначала была гусеницей. Прежде чем летать, она ползала… Артист — это труд. А они разве это понимают! И потом, эта безответственность, эта вечная расхлябанность… Ну где я теперь достану мед? А Нерина лапа? Ведь Нера теперь по крайней мере неделю не сможет работать. Кем я заменю ее в пирамиде? Аракеловым? Или нашим уважаемым аккордеонистом?
Монастырский вопросительно посмотрел на Игоря, помедлил, словно давая ему время разрешить этот вопрос, и продолжал:
— Вы же видите, в каких условиях мы работаем, каких колоссальных трудов стоит каждый концерт. У нас нет настоящей сцены, нет софитов… Ах, да мало ли чего у нас нет! Но зритель ждет от нас праздника, и мы обязаны дать ему этот праздник, иначе мы не артисты, а дармоеды. И расхлябанность в таких условиях…
— Она хочет уйти, — тихо сказал Игорь.
— Как уйти? Куда уйти?..
— Совсем.
— Да нет, не может быть… У нас же завтра концерт. Мы же каждый день выступаем…
— Она так сказала.
Монастырский как-то странно и беспомощно подвигал пальцами, вяло сунул руки в карманы, ссутулился.
— Пусть уходит. Пусть идет куда хочет. Если из-за какого-то… из-за каких-то… Если она способна плюнуть на зрителей, на товарищей — я не буду ее удерживать.
Игорь, вконец подавленный, молчал. Тогда Монастырский сказал уже почти спокойно:
— Не огорчайтесь. Если она действительно актриса — она останется.
…Уезжали артисты утром. Еще сквозь сон Игорь слышал чей-то требовательный бас:
— А где Буренко? Пусть подаст машину, артистов везти.
Игорь открыл глаза. Григорий Иванович, пристегивавший протез, сказал:
— Пойдемте проводим?
Игорь оделся, они вышли. Утро вставало хмурое, и даль была мутна даже на восходе, где в небе сквозь серое едва просачивалось розовое. Мальчишки, что встали пораньше, уже сбежались к клубу — глядеть, как будут сажать в кузов медведей. Монастырский выводил их по одному, держа на коротких поводках. Подоспевший Ложкин, устроившись сбоку на ящике, снимал на всякий случай и эту сцену. Мальчишки лезли к самой машине, медведи ревели, Монастырский кричал на мальчишек и на медведей, а в конце концов Ложкин находил позу медведя, влезавшего в кузов, недостаточно естественной и просил все повторить.
Когда все было готово, Монастырский пожал руки Игорю, Ложкину и парторгу, выслушал их прощальные благодарности и в свою очередь поблагодарил за внимание и помощь.
Отойдя в сторону, Игорь глядел на дверь клуба. Вот вышли А. Аракелов, лохматый парень-униформа, аккордеонист. Вышла и Соня. Игорь видел, как она о чем-то спросила Монастырского, и тот, взяв ее за локоть, негромко отвечал, в такт покачивая головой.