— Я не помешаю? Мне просто послушать. Вы извините — очень песни люблю…
Он был некрасив, держался скромно, и они не подумали ничего, кроме того, что он сказал.
Девушки стали петь чуть громче, чтоб и ему было слышно. Они видели, как он слушает, сами тоже увлеклись и пели много, песен сорок, наверное.
Иногда он спрашивал:
— Это чья песня?
И они говорили:
— Это Новелла Матвеева.
Или:
— Это Вадик Черняк.
Или:
— Это один наш мальчик придумал.
К концу вечера они совсем подружились, девчата дали ему свой телефон — в общежитии и обещали, когда будет свободный час, продиктовать слова самых лучших песен.
После этого Ричард время от времени звонил той или другой и приходил прямо к их общежитию. Девушка выбегала минут на пятнадцать, и при свете экономной коридорной лампочки он записывал два-три текста. А потом благодарил и извинялся:
— Ты, конечно, прости, но такие песни хорошие…
А девушка обычно отвечала:
— Да ну что ты… Приходи еще!
Со второй встречи они были на «ты».
Пару раз он приглашал их в кино, и они ходили втроем. После Ричард провожал девушек до общежития, и всю дорогу они полушепотом пели песни, а он старался запомнить со слуха… Многое запоминал — память у него была приличная. Раз попытался купить им по плитке шоколада, но девчонки дружно запротестовали:
— Не смей — ты тоже не миллионер!
А когда он попробовал обидеться, успокоили:
— Лучше, когда у нас кончится стипендия, купишь по пачке пельменей!
Недели через две после знакомства с девчонками Ричард вечером вышел во двор с гитарой.
Ребята, как обычно, стояли в арке ворот. Один сказал:
— Гляди — Давид Ойстрах.
Другой гордо добавил:
— Воспитали в своем коллективе! Интеллигентный человек, на гитаре играет… В клубе занимаешься?
— Так, балуюсь, — ответил Ричард.
Его попросили что-нибудь сыграть. Он скромно спросил что. Ребята назвали песенку из недавней кинокомедии. Он кивнул, помолчал немного, пощипал струны… И вдруг запел совсем другое — странную песенку, которую слышал от девушек на Гоголевском бульваре:
— Здорово, — восторженно загудели ребята. — Кто придумал?
— Один парень, — сдержанно отвечал Ричард и запел следующую.
Он пел будто бы и не для ребят, а для себя, для собственной радости, давал между куплетами вариации, порой длинные, не заботясь, интересно это ребятам или нет. Он пел песню за песней, иногда вдруг делал паузу и, легко трогая, словно гладя, струны, задумчиво смотрел, но не на слушателей, а на небо над крышами. Небо было красиво, отсветы городских огней на черном — нежны и теплы.
Ребята стояли вокруг и ждали. Иногда кто-нибудь неуверенно просил сыграть новую песенку или повторить. Ричард кивал не вслушиваясь. И казалось, уйди они все сейчас, он даже не заметит — будет стоять и петь вполголоса все, что приходит в душу.
Уже поздно, часов в одиннадцать, он вдруг сказал:
— Ну, счастливо, парни, пока.
И пошел к своему подъезду.
Кто-то растерянно крикнул вслед:
— Завтра придешь?
Он то ли кивнул, то ли нет.
А ребята стояли в подворотне еще часа полтора, спорили, и выкрики их гулко разносились по двору и по переулку. И поздние прохожие, как всегда, боязливо костили про себя хулиганов, на которых не действуют даже самые строгие указы.
А ребята не хулиганили — они просто восхищались искусством.
Еще несколько вечеров Ричард играл своим во дворе. Из соседних домов тоже стали собираться ребята — сперва просто на толпу, а потом, когда по переулку разошелся слух, — на гитару. Стали подходить и девушки.
Как-то всей компанией двинулись на бульвар. Ричард сел на скамейку, ребята сгрудились около. Вокруг стал собираться народ — в конце концов перегородили всю боковую аллейку. Вновь подходившие шепотом спрашивали тех, кто поближе:
— Это кто поет?
Им отвечали:
— Ричард Тишков. У нас во дворе живет.
Те с уважением кивали:
— А-а…
Хотя имя это слышали впервые.
Потом, когда Ричард кончил играть, одна девушка протиснулась к нему и сказала:
— У вас такая современная манера исполнения — иногда просто плакать хочется.
Она сказала еще несколько фраз и все шла рядом с ним. И еще человек десять шло следом, пока не свернули на Сивцев Вражек. И странно было, что именно за ним, Ричардом, идет по бульвару целая гурьба, и недостоверной, почти миражной казалась эта неожиданная власть над людьми.
В один из вечеров к их компании подошел парень постарше, кандидат наук, преподававший физику в университете. Он был свой, с этого же двора, ребята звали по-прежнему — Вовиком и, встречая утром, острили:
— Что, Вовик, все учишь дураков уму-разуму?
А он, торопясь в метро, на ходу отшучивался:
— Сею разумное в каменистую почву!
Ребята рассказывали о нем знакомым девушкам: «Вовик с нашего двора. Хороший малый. Между прочим, кандидат наук. Остряк колоссальный!»
Вовику песни очень понравились, он потом проводил Ричарда до самого подъезда, держал за локоть и говорил:
— Старик, молодец, здорово у тебя это получается, просто талант. И голос такой хрипловатый, с подтекстом… Здорово, что ты никому не подражаешь, сам по себе… Последняя песня, что ты пел, чья?
— Вадик Черняк, — сказал Ричард.
— Да? Не слышал. Отлично пишет малый!.. Слушай, Ричард, не зайдешь ко мне в субботу? Ребята соберутся, хочу, чтобы они тебя послушали. Часов так в семь, в восемь…
Ричард согласился:
— Ладно.
Прежде ребята во дворе звали его больше Тишком или Хрычом — осталось глупое прозвище с детства. А последнее время только по имени — Ричард.
В субботу он с час прикидывал, что надеть. Выходной костюм у него был, но сидел плохо — даже не сидел, а висел на худых плечах. К тому же, к костюму полагался галстук, а галстуков Ричард не любил. В конце концов оделся обычно — серые каждодневные брюки, черный свитер под горло. Только туфли, модные, узконосые, начистил по-воскресному. Глянул на себя в зеркало и понял, что так — в самый раз.
Пришел он специально попозже, чтобы не навязываться к столу. Но вышло — напрасно. Ребята оказались простые, хоть среди них был даже один доктор наук, а другой недавно летал в Париж. Ричарду тут же сунули стакан коньяку, заставили есть. С гитарой никто не торопил, будто позвали вовсе не за этим, — люди были тактичные. И девушки держались просто, хоть одна, как после выяснилось, тоже была кандидат наук.
Потом его все-таки попросили спеть.
От коньяка он чувствовал себя свободно и легко, совсем по-свойски. К нему обращались на «ты», и он им говорил «ты», даже доктору наук, даже тому, что прилетел из Парижа. Чего там, хорошие ребята. А в компании всегда на «ты»…
Он и пел свободно, раскованно, играл голосом, играл струнами, даже лицом играл.
И опять ему подсказывали, что спеть, и опять он кивал отрешенно, а пел свое, и опять попадал в точку, словно угадывал песню, которая была нужна именно в этот момент.
А когда компания разошлась до предела, когда притоптывание, постукивание, прищелкивание в такт достигло высшей точки, он вдруг отложил гитару, провел ладонью вроде бы по глазам, одновременно смахнув пот со лба, и сказал хрипловато:
— Все, ребята… Борь, кинь яблочко.
И доктор наук кинул ему яблоко, вытащив из-под низу самое большое и красное.
Потом они заговорили все разом, ухая, покачивая головами, хлопая его по плечу.
— Великолепный московский пхимитив! — сказал, картавя, парень в замшевой курточке. — Песенный Пихосмани.