— Стихия! Нутро! — доказывал кому-то здоровенный неряшливый малый. — Сейчас время такое — таланты из народа прут со страшной силой… Учился где-нибудь? Нигде? Ну?
Кто-то сунул Ричарду бокал шампанского и шоколадную конфету. Девушка, кандидат наук, поцеловала его в щеку.
— Да нет, у него и техника есть, — тоном знатока сказал тот, что недавно вернулся из Парижа. — А как точно чувствует типаж? Этот хрипловатый голос, мимика…
С ним согласились:
— Это верно — маска приблатненного сделана отлично.
Хозяин дома с торжеством выбросил вперед руку:
— Ну, что я вам говорил? Арбатский Монтан. Гордитесь — первое публичное выступление!
— Не считая нашей подворотни, — вставил Ричард.
Все охотно засмеялись, кто-то опять сильно хлопнул его по плечу, а другая девушка поцеловала в другую щеку.
Потом его уговорили спеть еще, кое-что повторить. Он пел, и снова был успех, хоть и не такой, как в первый раз.
Все же доктор наук взял с него слово, что в следующую субботу Ричард придет к нему.
— А в воскресенье — ко мне! — подхватила девушка-кандидат.
— В воскресенье он пойдет со мной, — веско заявил неряшливый великан.
— Нет, ко мне! — крикнула девушка-кандидат. — У меня такие девочки будут — всех своих лаборанток позову!..
Во двор вышли все вместе. Ричард держал гитару в левой руке, потому что правую без конца пожимали. Потом вся компания вывалилась со двора, и даже в подъезде он слышал, как голоса их гудят по переулку.
А он, поднимаясь к себе на четвертый этаж по широкой старой лестнице, думал, что кончать надо всегда вовремя. Кончил — и ни песней больше…
С этого дня жизнь изменилась окончательно.
В субботу он пел на вечеринке у доктора наук. В воскресенье — у веселой девушки-кандидата, которая, правда, оказалась замужем, но и муж у нее был хороший парень, тоже кандидат. И она действительно позвала всех своих лаборанток, целую кучу девчат, молоденьких и одетых как надо. С Ричардом все они держались по-свойски, и, пока он между песнями шевелил струнами, кто-то заботливо совал ему в рот пирожное с легким белым кремом, держал наготове тоненький высокий бокальчик с кислым желтоватым вином.
Одна из девчонок позвала его на день рождения, другая — в турпоход. Он пошел и на день рождения и в турпоход.
Пошел и в какую-то странную компанию с неряшливым великаном, с которым познакомился еще на той первой вечеринке у Вовика. В этой компании много пили, закусывали килькой и жилистой полукопченой колбасой, не переставая курили, а про его пение говорили, что это современная былина, что искусство вообще возвращается к лубку, что официальные композиторы давно уже пишут только очень слабые вещи (в компании выражали эту мысль несколько иначе), что официальные певцы давно уже увязли в своем казенном мастерстве, как в болоте (в компании выражали эту мысль несколько иначе), и что всяким мещанам и приспособленцам такие вот гитары страшны, как волчий вой под окнами.
Маленький лысый крепыш лет сорока, в обтрепанном пиджаке и пенсне с золотой дужкой, спрашивал, тяжелой лапой сдавив Ричарду колено:
— Слушай, сосунок, откуда у тебя эта манера? Этот хрип? А!
Ричард неловко пожимал плечами:
— Пою, и все.
— Не знаешь? — говорил тот. — Врешь, все ты знаешь!.. Да ты не бойся, я сам золото рыл!
Он был сильно пьян, но его прищуренные глаза были пугающе умны.
Красивая худая женщина досадливо сказала:
— Отстань от ребенка! Мальчик в своем деле разбирается.
Ричард неестественно улыбался. Он не понимал, чего они все от него хотят, и эта компания ему не понравилась.
А песен у Ричарда все прибавлялось. Время от времени он звонил тем студенткам в общежитие и, как прежде, забегал вечером минут на пятнадцать. Одна из них вскоре перевелась в Воронежский университет. Но другая по-прежнему выбегала к Ричарду и терпеливо диктовала по две-три песни. Старый запас у нее скоро иссяк, но новые песни постоянно прокатывались сквозь студенческое общежитие, и она их быстро выучивала, а иногда даже списывала специально для него. Ричард, как и вначале, держался скромно, почти все время молчал. Она даже не очень допытывалась, зачем ему такая уйма песен. Он казался ей безобидным простоватым пареньком, и она иногда выносила ему полбатона с колбасой:
— Голоден небось — ведь прямо с работы?
А если он отказывался, говорила тоном старшей сестры:
— А ну, ешь быстро! Ты что жеманничаешь, как девочка.
Ричард понимал, каким она его себе представляет, ему было смешно, и он даже чуть-чуть подыгрывал — мялся и косноязычил. А когда выходил на улицу, глаза у него дрожали от благодарности, от жалости к этой доброй девчонке, и он мечтал, как когда-нибудь сумеет отплатить ей и за песни, и за студенческую колбасу, и за ее к нему ласковую жалость.
Теперь он все субботы и выходные проводил в компаниях. Народ там собирался разный, часто интересный, было чему поучиться. В компаниях он узнавал, какие фильмы надо смотреть и какие фильмы должны нравиться. Еще больше там говорили о литературе. Иногда и его спрашивали, что нравится. Он отвечал сдержанно:
— Хемингуэя люблю. Интеллектуально пишет, с подтекстом.
Он действительно прочитал сборник Хемингуэя, и два рассказа ему, пожалуй, даже понравились.
В одной из компаний Ричарду подарили новую гитару. Старую он выбрасывать не стал, повесил дома на стенку — косо, как в некоторых домах, он видел, вешали дедовскую саблю или тяжелое, с фигурными курками, ружье.
Девушки теперь с ним знакомились охотно. Но с той, из универмага, глупой, грубой и хорошенькой, он еще один раз встретился. Повел ее в компанию, где были ребята из института Международных отношений, два мастера спорта и журналист, и весь вечер пел так, как только умел, чтобы она потом долго помнила, кого потеряла…
Теперь и в иные, не субботние и не воскресные вечера, Ричард не знал скуки. Он брал гитару, выходил на улицу и с двумя-тремя приятелями шатался по арбатским переулкам. Они заходили в какой-нибудь двор или скверик, садились на пустую лавочку, Ричард начинал тихо наигрывать, напевать и пел долго, иногда полтора-два часа подряд, пока лавочка не обрастала толпой. Тогда они вдруг поднимались и неспешно шли со двора, переговариваясь о своем, будто Ричард и не спел тут только что три десятка песен, будто и не слушали его три десятка человек, будто просто шли они вчетвером куда-то, малость отдохнули на лавочке и теперь — дальше… Иногда вслед аплодировали — они на это не реагировали никак, даже не улыбались. Часто им кричали:
— Спасибо, ребята, приходите завтра!
Но завтра они никогда не приходили. Ричард сразу, еще когда впервые вышел с гитарой к ребятам во двор, почувствовал, что песня должна быть для человека неожиданностью, случайной радостью, вроде как падучая звезда: у нее своя дорожка, свой миг, а ты будь счастлив, если успел задрать голову к небу.
Как-то в воскресенье, днем, они пошли с ребятами на Суворовский бульвар. Толпа стеклась быстро. Подошли и два парня с этюдниками — художники, наверное. Ричард услышал, как один сказал другому:
— Оригинальное лицо у малого…
Дома Ричард долго разглядывал себя в зеркале. Лицо у него было прежнее — не то смятое, не то исцарапанное. И волосы так же торчали клоками.
Но теперь Ричард углядел в зеркале еще кое-что. Глаза, например, небольшие, серые, они глядели то дымчато, то прицельно… Ричард поворачивался боком, вполоборота. Красоты не прибавлялось, но каждый раз в лице вроде возникало что-то новое. Что-то было…
Ричард подмигнул себе в зеркале. Ничего — поживем!
А той студенточке он все же сумел сделать королевский подарок.
У нее был день рождения, и она позвала Ричарда, сказав, что ребята, конечно же, станут петь, так что ему, наверное, будет интересно.
Он спросил, что ей подарить.
Она наставительно ответила, что об этом не спрашивают, подарок всегда должен быть сюрпризом, но ни в коем случае не дорогой, потому что в подарке ценится внимание, а дороговизна — признак безвкусицы. Поэтому, например, гораздо умней подарить один цветок, чем целый букет.