Он ответил, что пока не надо, помрачнел и отчетливо почувствовал, что с каждым днем все трудней отталкивать от себя беспомощную, горькую мысль о том, что срок подходит к концу, что остаток жизни этой девчушки надо считать уже не на месяцы, а на недели. Ничего не попишешь, болезнь Вольфа поблажек не дает. Двадцать восемь дней при нормальном течении, плюс четырнадцатимесячная оттяжка, которую с таким трудом за полстолетия вырвали у нее врачи…
Он заметил, что потемнело, и посмотрел в окно. Косо летел снег, густой и резкий. Ту-114 с рекламного плаката пробивался сквозь него с трудом. Снег словно смывал большие красные буквы, и гордый призыв «Самолеты экономят время — летайте самолетами!» выглядел довольно жалко.
В Челябинск, чтобы не связываться с погодой, он поехал поездом. Перед отъездом зашел в библиотеку, минут десять стоял в очереди и, хотя торопиться, в общем, было некуда, по привычке нетерпеливо постукивал по стойке ребром служебного удостоверения.
На художественную литературу у него было мало времени, он просто не мог позволить себе читать что попало и брал книги по списку, составленному два года назад знакомым гуманитарником, очень серьезным парнем, хорошо разбирающимся в искусстве. Список делился на две графы. В одной были классики, начиная с Гомера и кончая Томасом Манном, в другой — современные писатели, о которых культурному человеку неудобно не иметь представления.
На этот раз он попросил Шекспира — из классиков и Аксенова, проходившего по графе «неудобно не иметь представления». Библиотекарша порекомендовала еще одну нашумевшую новинку. Но ее в списке не было, а отвлекаться на необязательное он не хотел.
В вагоне было свежо и цивилизованно. После скромных институтских лабораторий обилие никеля и пластиков вызывало даже некоторую зависть. Он повесил пальто на блестящую трехрогую вешалку. Выпил чаю, принесенного проводником. Пустые стаканы в подстаканниках и синенькие обертки от сахара сразу придали купе обжитой вид. Он почувствовал себя на отдыхе, достал из чемодана «Трагедии» Шекспира и, посмотрев по предисловию, какое из произведений считается наиболее выдающимся, начал с «Гамлета, принца датского».
Добродушная пожилая женщина, сидевшая напротив, сказала:
— Шекспира читаете? Вот все кричат «Шекспир, Шекспир», а я до сих пор не познакомилась. Но это, наверное, больше для артистов…
Она попросила у него на минуточку книгу, он дал ей принца датского, и она стала почтительно и удивленно читать вслух список действующих лиц.
Он вышел в коридор, посмотрел табличку с расписанием и опять стал думать: почему все-таки Челябинск?
Но он и раньше в ней многого не понимал.
Не понимал, почему тогда, на дне рождения, из толпы элегантных, развитых гуманитарников она вдруг выбрала его. А когда сказала, что настоящий мужчина должен уметь молчать, не понял, похвала это или издевка. Его поразило, с какой естественностью и быстротой случилось все дальнейшее, и они вдруг очутились на правах квартирантов в крохотной угловой комнатушке с двухметровыми стенами, ржавой балкой под потолком, интеллигентной хозяйкой и видом на Андроньевский монастырь. И долго поражало, с какой небрежной легкостью она, красивая, тонкая, современная, оставалась собой в коммунальной квартире, полной шорохов, ссор, скоротечных союзов и таинственных коридорных интриг.
Ванны не было. Каждый вечер она обливалась в хозяйкином корыте соленой водой. Он учил английский, разложив журналы и словари на широченном подоконнике, и слушал плеск за спиной, легкое чмоканье босых ног по линолеуму… Это было почти нереально — купола за окном, комнатушка со стенами почти кремлевской толщины и непонятное обнаженное божество, которое хотя и с ним, но все равно само по себе…
Он вернулся в купе. Женщина, читавшая Шекспира, сказала:
— Все-таки очень увлекательно.
Надо было что-то ответить, и он ответил, что Шекспир — классик мировой литературы. Женщина истово закивала и как-то сразу почувствовала к нему, доверие и близость. Стала расспрашивать, рассказывать о себе, о дочери:
— Она хочет в киноинститут, а я рекомендую в медицинский. Сын у меня летчик, старшая дочка педагог, а эта была бы врач. Я, вообще, считаю — очень перспективно, когда в семье свой врач. Кроме того, самая гуманная профессия. Я особенно не сталкивалась, но даже я представляю, какое это моральное удовлетворение — сделать человека вновь здоровым.
Он согласился, хотя лично ему работа не давала этого удовлетворения вот уже шесть лет, с тех пор как занялся болезнью Вольфа. Анализы, диаграммы. Данные, данные, данные… Две палаты, одиннадцать человек — солдаты науки, как говорит старик Лимчин…
Женщина поинтересовалась, зачем он в Челябинск. Он сказал, что в Челябинске живет знакомая. Женщина покивала, задала еще несколько вопросов и со значением заметила, что все будет хорошо, потому что она в этом уверена, а ее предчувствия никогда не обманывают.
Он кивнул и сказал, что тоже надеется на лучшее. Но у него никаких предчувствий не было. Предчувствия для тех, кто в них верит. Он не верил. Слишком часто и жестоко обманывала его за шесть лет работы пресловутая интуиция, слишком далеко заманивала кажущейся близостью открытия. Сперва было обидно, потом стал подходить как к факту. Что ж, значит, он не из тех, кому талантом позволено прыгать через ступеньку. Значит, надо по-другому. Эксперимент, вывод, снова эксперимент и снова вывод. Вьючные клячи тоже нужны медицине…
А насчет Челябинска он вообще не знал, что было бы хорошо и что плохо. Знал только, что к его обязанностям прибавилась еще одна и выполнить ее нужно честно и до конца…
— Вот я совершенно убеждена, — сказала женщина, — что она относится к вам с симпатией. Но вы должны учесть, что девушки обычно скрывают свои чувства. Так что если она вас встретит сдержанно, вы не отчаивайтесь — это еще ничего не значит.
— Я понимаю, — кивнул он.
Сдержанно, не сдержанно… Конечно, это ничего не значит. И ночь переспать — ничего не значит. Даже три месяца рядом, как выяснилось, не так уж много значит…
— А вы едете с целью сделать предложение?
Он пожал плечами. Однажды он уже делал ей предложение — в первое же утро. Он считал, что иначе она оскорбится. Но она ответила, поцеловав его в лоб, что загс — это анекдот с печатью и что она хочет любить его потому, что хочет, а не потому, что обязывает закон…
Женщина сказала:
— Вот мне, например, почему-то кажется, что она гордая.
Он согласился:
— Пожалуй, да.
— И, наверное, скрытная?
Он сказал, что да, и скрытная тоже. Женщина удовлетворенно закивала — она была довольна собственной проницательностью.
Показалась станция, и женщина заспешила в тамбур покупать яблоки и соленые огурцы. А он придвинулся к окну, уставился на дерматиновую дверь станционного буфета, и взгляд у него был такой сосредоточенный, что шустрая тетка, прямо на перроне развернувшая торговлю закуской, поняла его по-своему и завлекательно помахала огромным рыжим огурцом, изогнутым как бумеранг.
…Скрытная? Да нет, ничего она не скрывала. Как есть, так и говорила. Все как есть… Вот только попробуй разберись!
Говорила, что ей нравится его молчаливость, что ее просто умиляет регулярность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, умиляет вежливое упорство, с которым он уклоняется от споров, вечеринок, знакомств — всего, что может посягнуть на эту регулярность.
А через два месяца, когда начались ссоры, выяснилось, что ей надоело его вечное молчание, что на нее наводит тоску монотонность, с которой он вечерами занимается английским, а по вторникам и пятницам ходит в медицинскую библиотеку, и раздражает тупое упрямство, с которым он отвергает все, что может посягнуть на эту монотонность.
И разошлись глупо — из-за двадцати минут. Ее мать возвращалась из санатория, надо было встретить. Он читал отпечатанный на стеклографе доклад крупного французского гематолога, а Валерия нервничала, торопила. Но он еще с вечера подсчитал, когда надо выйти, и теперь сказал, что глупо двадцать минут бестолку торчать на перроне, лучше употребить их с пользой. Она усмехнулась и вышла.