К песням он отнесся с некоторым недоумением, но, чтобы сделать Ричарду приятное, попросил записать что-нибудь на магнитофон.
Ричард отказался.
— Я люблю, чтоб бабочка летала, — красиво объяснил он. — А когда ее на булавку да в гербарий — это уже не вариант.
Фраза про бабочку была услышанная, чужая. Но он действительно никогда не записывался на магнитофон: ему казалось унизительным, что его песню, его душу распнут на пленке, и потом любой охламон сможет, когда вздумается, включать и выключать ее, будто свет в сортире.
Но академик был известен на весь мир, да и вообще казался симпатичным мужиком, и Ричард в конце концов тоже сделал ему приятное:
— Ладно, Лев Андреевич, вам одну песенку запишу. Между прочим, как раз про физиков…
Но больше всего Ричард любил такие компании, когда собиралась просто молодежь, свои ребята, где он и без гитары подошел бы.
Другой разговор, что с гитарой было лучше, даже сравнивать нельзя.
Раньше перед Новым годом или перед маем Ричард выстаивал в парикмахерских, мучался с галстуком — вообще, мельтешился. Девушку на вечеринке выбирал неуверенно — не какая лучше, а какая по силам.
Теперь все было по-иному.
Он приходил в компанию как в компанию, гитару клал в сторону, на просьбы сыграть не реагировал. Сидел обычно молча, без улыбки, к разговору прислушивался вяло, и его черный, под горло, ношеный свитер тревожно выделялся среди белых рубашек и галстучков. Если спрашивали, отвечал вежливо, но сдержанно.
Гитару Ричард брал сам, неожиданно и дальше просто пел, не заботясь об остальном. Остальное получалось само.
Девушки, размякшие от выпитого, влажно смотрели на него, их глаза качались и таяли. А он пел разное, настолько разное, что казался им то Гамлетом из кинофильма, то молодым сатиром. И они терялись перед этой многоликостью, они смотрели на него беспомощно: казалось, он знает все о жизни и о них самих.
А Ричард знал только, что сегодня же, после вечеринки, одна из девушек уйдет с ним, и, почти не глядя, выбирал — какая. А потом коротким, будто случайным взглядом разрешал ей сесть рядом и положить голову ему на плечо.
Он и после почти все время молчал: никаких собственных слов не требовалось, все умели сказать за него боги, придумавшие такие входящие в душу мелодии, такие красивые и странные речи…
Постоянной девушки у Ричарда и теперь не было — слишком хороша и легка была жизнь, слишком много неожиданного обещала каждая новая суббота…
Но постепенно Москва стала ему приедаться. Начали повторяться компании, повторяться лица. Повторялось даже движение, каким девушки клали голову ему на плечо.
А главное, его уже знали в Москве, уже была такая фамилия — Тишков, и еще до того, как он возьмет гитару, было известно, что его песни — хриплый голос московских подворотен и что это здорово, так как ни на что не похоже.
И это, пожалуй, тревожило больше всего. Был успех, но не было борьбы за успех, не было радости преодоления. Становилось скучно.
Чувствовалось — еще немного, и скучно станет слушателям.
Ричард решил уехать.
У него был знакомый парень, журналист. Он постоянно ездил по стране и постоянно горько и сладко мечтал, что вот хорошо бы бросить все и уехать.
Ему говорили удивленно, что ведь он и так все время ездит. Но журналист возражал:
— По командировке — это не то. Все мои неожиданности железно запланированы еще в Москве. Когда прибыл, когда убыл, с кем встретился… Нет, это не то.
И он мечтал, как здорово было бы просто уехать, уйти куда глаза глядят, просто бродить по России на попутных товарняках или пристроиться к эшелону вербованных, а потом сойти на первой попавшейся станции и работать на первой попавшейся стройке, или на фабрике, или в лесхозе, пока не наберешь денег на железнодорожный билет.
— На билет куда? — спрашивали его.
Журналист досадливо ударял кулаком по столу, так, что вздрагивала посуда:
— Вот в том-то и дело! Вот от этого «куда?» я и хочу бежать! Сейчас, когда я иду за билетом, я точно знаю куда. А я не хочу знать! Куда потянет в тот момент. Или просто понравится название станции — взял билет и поехал!
Его осторожно спрашивали, что же мешает.
— Если б у меня была хоть какая-нибудь вторая профессия! — горько восклицал он.
Собеседники старались помочь человеку:
— Но ведь можно пойти разнорабочим. Хотя бы тем же землекопом.
Он безнадежно качал головой:
— Нет, это не вариант… Что я тогда увижу? Одна и та же траншея каждый день!
— Ну, устройся там в многотиражку.
— Опять кропать статейки? Нет, это не вариант!
И он убедительно доказывал, что нужно совсем не то, нечто совсем иное: просто идти куда глаза глядят, спокойно и непредвзято подставляя лицо накатывающим волнам жизни. Просто быть щепкой, всеми своими волокнами впитывающей воздух эпохи… Эх, если бы был вариант…
Ричарду идея нравилась. Когда и поездить, как не в молодости. А вариант у него был.
Как-то в компании он познакомился с капитаном самоходки-сухогруза. Ричард его тогда особенно не разглядывал. Теперь вспомнил.
В одну из суббот он опять пошел в ту компанию, пел новые песни. Когда подсказывали, что сыграть, как обычно, не реагировал. Но когда капитан, подвыпив, попросил повторить песенку про дальний берег, сказал:
— Для тебя повторю. Моряки — люди!
Он играл в тот вечер, пока рука не устала. Потом пил с капитаном за моряков, за дружбу, за гитару, за то, чтоб настоящие парни всегда понимали друг друга, за то, чтоб не в последний раз, за песню про дальний берег…
Ричард пил через тост, капитан — с железной последовательностью. Но не зря он раньше ходил по Северному морскому пути, да еще третьим помощником, да еще с заходом в Верхние Кресты…
Утром Ричард проснулся на диване в незнакомой комнате, где на полу лежала желтоватая медвежья шкура, справа над дверью висела фотография любимой женщины, слева над дверью — лучшего друга, а между ними, в строгой деревянной раме, — сушеный краб.
Но слабость, проявленная Ричардом, лишь увеличила симпатию капитана к нему. Через четыре дня он вышел в рейс на сухогрузе «Композитор Балаян», порт назначения — Красноводск, с заходом в Ярославль, Горький, Куйбышев, Камышин и Астрахань. С собой Ричард взял чемоданчик, гитару и толстую тетрадь в жесткой обложке, где мелким почерком было записано триста шестьдесят восемь песен.
Должность у него была — матрос, обязанности — неопределенные. Но Ричард быстро сориентировался и уже на третий день делал все что положено — он не любил, чтобы за него работали другие. Краны на самоходке были свои, в портах разгружались и загружались сами — за рейс удалось даже прилично подработать.
В Москву вернулись через два месяца. В новый рейс Ричард не пошел: ребята на сухогрузе были хорошие, но из женщин одна пожилая повариха; стоянки коротки, палуба узка и все наперед размечено до самого Красноводска и обратно. Не было простора. Неинтересно…
Дома отец спросил:
— Уволился?
— Ага.
— Ну и куда же теперь?
— Погляжу…
Отец помолчал неодобрительно.
— На гитаре играть будешь?
— Это само собой, — ответил Ричард. — Таланты надо развивать.
— Ну, играй, играй, — хмуро сказал отец. — До тюрьмы не доиграйся.
И он, и мать, и даже старшая сестра относились к Ричардовой гитаре с подозрением. Ничего плохого про него пока что не знали. Но он уходил куда-то каждый вечер, он все кому-то звонил, и ему все звонили. Он вдруг устроился на хорошую зарплату, и вдруг ушел с той работы, и вдруг уехал, и вдруг приехал, а гитару все таскал с собой…
— Куда уходишь-то? — спрашивали они.
Ричард отвечал:
— В компанию.