Сегодня компания, завтра компания… Вон в Кривоарбатском зимой квартиру ограбили. Вон позавчера по всему подъезду, из рук в руки, таскали «Вечерку» — как пятеро стиляг изнасиловали девушку, а она выбросилась из окна… Тоже небось компания!.. А сестра, хоть и была старше Ричарда всего на два года, уже засерьезнела, собиралась скоро замуж и думала как родители. А младшую сестренку не спрашивали.
— Ладно, батя, — ответил Ричард и усмехнулся. — Не боись, на стройку коммунизма уеду. В самых первых рядах!
— Завербуешься, что ли? — не сразу спросил отец.
Ричард снова усмехнулся.
— Я человек вольный.
— За свои билет купишь?
— Насчет этого я не миллионер!
Больше отец спрашивать не стал, и Ричард сам ответил, легонько постучав пальцами по гитаре:
— Выручит, родимая…
Родимая выручила.
Ричард нащупал через ребят, где записывают на стройки Востока и Севера, пошел туда и узнал, что поехать можно в разные места, между прочим, в среду собирают хлопцев, которые уже оформились в Степной. А кто в Якутию и в Кузбасс, будут собирать на той неделе.
— А в Степном — там что? — спросил он.
Ему ответили:
— Строительство металлургического завода. Платят прилично, общежитием обеспечивают. Конечно, Казахстан, голая степь, не то что Красноярский край… Но если хочешь — оформляй в темпе комсомольскую путевку.
Ричард сказал:
— Ладно, посмотрим…
И, пока ехал домой в троллейбусе, все представлял себе пыльную степь и голый поселок, без деревца, без радости. И чем скучней виделся ему этот поселок, тем больше хотелось туда попасть.
Дома он сказал младшей сестренке:
— Знаешь такой город — Степной?.. Тоже надо посмотреть. И в степи люди живут…
А в среду пришел с одним из своих ребят, пришел за полчаса до начала, а когда стали собираться, заиграл. Сперва совсем тихо, для двоих, потом погромче…
К началу собрания зал грудился вокруг него. Ребята ухали, восхищались. А он играл.
Ближе всех к нему протиснулся паренек лет восемнадцати, модненький, аккуратный — на белой рубашке галстук птичкой, с короткими крылышками вразлет. Лицо у паренька было простоватое, в веснушках. Зато брюки — самые современные: сверху узко, снизу клеш, на клеше шлица, на шлице цепочка между двумя металлическими пуговицами.
— Тоже в Степной? — вдруг спросил у него Ричард между двумя песнями.
Тот, покраснев, ответил восторженно:
— Ага! А ты?
Ричард чуть пожал худыми плечами.
Пришел еще один — с красивой красной гитарой, пробрался поближе и, дождавшись паузы, со снисходительной деловитостью похвалил Ричарда, сделав при этом профессиональное замечание по поводу манеры держать гриф.
На малого зашикали, но Ричард скромно и серьезно согласился с ним и даже подвинулся, давая место рядом. Парень тоже спел пару песен. Но он важничал, выламывался, умело тянул ноты и при этом томно заглядывал в глаза девушкам.
Ему стали кричать:
— Ладно, хватит! Пускай человек поет!
Но Ричард снова начал спрашивать насчет грифа, а потом просил спеть еще и еще, пока всем окончательно не стала ясна разница. Только тогда, поблагодарив, сказал со вздохом:
— Вообще-то это ты правильно… Я ж не учился — так, балуюсь.
И спел песню о молодом геологе, который лежит в тайге со сломанной ногой, последний сухарь съеден позавчера, но геолог жив, потому что его ждет девушка. И он просит ее ждать хотя бы четыре дня — на пятый за ним придут ребята…
Потом отложил гитару и дисциплинированно повернулся к сцене — все, мол, начинают.
Собрание пошло своим чередом, говорили про общежитие, про заработки, про дисциплину в поезде. Ричард сидел скромно, глядел внимательно. А сам без злорадства, даже с сожалением думал о малом с красной гитарой — никогда у него ничего не получится. Нельзя засматривать девчонкам в глаза — у песни должна быть гордость…
Паренек в брюках с цепочками пристроился рядом и шепотом спросил:
— Тоже поедешь с нами, да?
Ричард сказал, что вообще-то собирался, но ведь это целая история, надо оформляться, у него даже билета нет.
Паренек замахал руками:
— Да ну, ерунда!
Он убежал куда-то и вернулся с плечистым солидным парнем в сером костюме, который спросил Ричарда — тоже шепотом:
— В принципе, значит, хочешь в Степной?
Ричард вздохнул:
— Тут же оформляться надо. — И усмехнулся невесело: — Вот заработаю на билет — приеду.
Парень для значительности помедлил и веско сказал:
— В принципе, можем провезти. У нас два вагона. Что сто человек, что сто один.
— Ясное дело, — подхватил паренек в брюках с цепочками. — Одного человека, что ли, не провезем?
— Глядите, чтоб вам неприятностей не было, — сказал Ричард.
Плечистый улыбнулся:
— В своих вагонах мы хозяева… В самодеятельности занимался, да?
— Да нет, — покачал головой Ричард. — Так, балуюсь.
Ему сказали, когда приходить, а паренек в брюках с цепочками даже пообещал, что зайдет, поможет нести гитару.
Они познакомились. Паренька звали Шуриком. Плечистый парень тоже протянул руку:
— Валентин. Везу всю эту братву… Ну, еще поговорим.
После собрания Ричард сразу поехал домой, сел на подоконник и весь вечер тихо тренькал — пробовал держать гриф, как показывал тот, с красной гитарой. Правда, получалось удобнее.
Уехал Ричард тихо, проводов не устраивал. Ребятам во дворе даже не сказал, что уезжает. С родными, правда, попрощался вечером — принес пол-литра, распили с отцом, мать и старшая сестра взяли по стопочке. Младшая сестренка днем помогла сложиться. Она за год вытянулась, вечерами стала загуливаться до одиннадцати, с матерью говорила резко и только на Ричарда смотрела все с тем же обожанием.
Он поцеловал ее, погладил — провел рукой по волосам, по лопаткам. Сказал:
— Гляди, не натвори тут глупостей без меня. Главное, учись — теперь без аттестата никуда…
Зашел Шурик, и они пошли на вокзал. Всю дорогу Шурик рассказывал, как им здорово будет в Степном, что там уже есть Дом культуры, что общежития, ребята писали, — вполне… Гитару он держал бережно, а когда смотрели девушки, делал вид, что небрежно, и лицо у него становилось отсутствующим, как у Ричарда при игре.
— Чего ехать-то решил? — спросил Ричард.
Тот ответил:
— А так, интересно. А ты чего?
Ричард пожал плечами…
Ехали трое суток с лишним.
В первый же вечер, когда раздали постели и разнесли чай, Ричард взял в руки гитару. Он сидел рядом с проходом и пел негромко, для двоих — для себя и Шурика, который слушал молча и только в паузах между песнями шумно дышал. Лицо у паренька было восторженное и напряженное — его и окрыляло и давило сознание собственной избранности.
Через десять минут весь вагон собрался вокруг гитары, а через полчаса — вся их группа. Но Ричард по-прежнему пел для двоих.
До ближних песни доходили во всей красоте и тонкости, до стоящих подальше — лишь общее содержание, до самых задних — вздохи восторга стоявших впереди.
Шурик то и дело оттеснял публику, шепотом упрекая:
— Ребята, совесть-то надо иметь! Ведь человеку дышать нечем.
Ребята имели совесть. Но как только Ричард трогал струны, вновь начинали медленно сдвигаться по вечному и необоримому закону толпы.
Лишь последнюю песню, свою любимую, Ричард спел для всех — спел, стоя на трех сдвинутых лесенках и громко, но так, чтобы от громкости не страдала красота.
Это была песня о раннем почтальоне, о парне, который встает, когда его девушка засыпает, о почтальоне, чьи поцелуи не будят, чьи шаги по комнате не слышны.
Песенка о почтальоне, который идет по еще пустому серому городу, и стук его каблуков по асфальту — единственный звук на спящей улице.
О почтальоне, слепом, как судьба, о почтальоне, который хотел бы служить только радости, а служит четырехкопеечной марке, о почтальоне, который успевает разнести целую сумку счастья и горя, правды и лжи, клятв и измен,