Он сидел на кровати, и в глазах у него было такое хмурое, тягостное недоумение, что Шурик забеспокоился. Ричард ответил первое, что пришло в голову: болит живот.
Раньше он никогда никому не завидовал — разве по мелочам. Он был неглупый, трезвый парень и понимал, что зависть — штука бесполезная и жалкая. Ну, ты некрасив, а другой, допустим, красив. Ну и что? Завидуй не завидуй, красоты не прибавится. Значит, надо как-то по-другому искать выход из положения… Когда научился играть на гитаре, опять никому не завидовал, да вроде и причины не было — все, что хотел, получалось.
А теперь зависть ударила его под ложечку, и он, согнувшись, сидел на кровати, даже не пытаясь стряхнуть эту внезапную тяжесть.
Он мучил себя, вспоминая, какой разговор был час назад. Ребята возбужденно толковали о коньяке, о шашлыке, о закуске, да кого позвать, да на чем сидеть… В этой суете, между селедкой и табуретками, решили о нем, Ричарде, что притащит для бога гитару, а может, и сам споет — тому ж, наверное, будет интересно послушать… И сразу стало ясно, что для всех он просто малый из бригады монтажников, свой, доморощенный, с хрипловатым голосом и дешевой гитарой. А тут — шутка ли! — бог!
Он сидел на кровати и мучил себя, усмехаясь горько и глухо, словно отфыркиваясь.
Постепенно он свыкся с этим новым чувством и стал думать спокойней и практичней.
Ну ладно, бог. Но почему все-таки такая колоссальная разница — приехал, и вроде его, Ричарда, уже и вовсе нет. Пленки бога он слышал — хорошо поет, ничего не скажешь. Но ведь поет и Ричард неплохо — может, малость похуже, а может, и не хуже. Конечно, у бога песни свои, но зато у Ричарда их больше, четыреста двадцать восемь штук, без обмана, все в тетрадку записаны…
В общем выходило, что разница, по сути, только одна: у бога песни свои, а у Ричарда — чужие…
Шурик молча сидел на своей койке, лицо у него было сочувственное и сосредоточенное. Он спросил, не надо ли чего — может, за лекарством сбегать?
Ричард сказал:
— Да нет, не надо. Иди лучше погуляй, а я спать лягу.
Но спать он не лег, как только Шурик вышел, схватил гитару, снова сел на кровать, закинул ногу и стал наигрывать нечто, пока еще самому не внятное, скользя между знакомыми мелодиями.
— Гитара, моя ты гитара, — пробормотал он в ритм дважды и трижды. Но напев ему не понравился, и те же слова завертелись в мозгу, укладываясь половчей и поглаже…
Другие-то могут! Притом многие. А он даже не пробовал. Ведь и на гитаре когда-то не умел — а получилось!..
Ричард играл, почти мгновенно ориентируясь в мотивах. Пальцы его слушались, изнутри била странная, боязливая и радостная дрожь. С дрожью билось сердце, легкая дрожь копилась в икрах. И даже кровь в жилах словно бы подрагивала. Он, смертный, бунтовал против бога, и все его тело жило отчаянной минутой этого бунта.
Волна возбуждения и расчета поднялась в Ричарде, и на гребне ее словно бы сам возник первый куплет:
Ричард пропел его несколько раз, тише и громче, варьируя мотив.
Получилось, явно получилось!
Но дальше вдруг застопорилось. Ричард и наигрывал, и оставлял струны, а слова не шли.
Выручи в чем?..
Ричард торопливо соображал: песня должна быть грустная, это ясно. Может, о любви? Или о туристах — костры, палатки?
— Ах, гитара, ты моя гитара, — снова проиграл Ричард.
Слова не шли.
В чем выручи-то?..
Ричард достал свою тетрадку, раскрыл наугад — посмотреть пару песен, как они там делаются, просто для образца. Но раскрылось на дурашливой, это было не то.
Ричард перевернул страницу, но следующая была исписана мелко, с сокращениями, разбирать не хотелось.
Он перекинул еще страницу, и там оказалась песня бога, как раз грустная, как раз о любви. Ричард знал ее на память, но теперь стал читать строчку за строчкой, для образца:
Но слова сами собой стали петься, и Ричард не заметил, как без гитары, без голоса домурлыкал песню до конца.
Потом притих и с минуту сидел неподвижно, ощущая, как уходит возбуждение. Провел ладонью по лбу, вздохнул и покорно опустил руки. Бунт кончился.
Так он сидел еще минут пятнадцать, изредка вздыхая и покачивая головой, почти ни о чем не думая. Затем вышел на улицу и зашагал к длинному дежурному гастроному — вдруг захотелось выпить.
Обычно с ним подобного не случалось: когда пили вокруг, тоже пил, но чтоб самому — такого желания не возникало. А тут жадно представлял, как купит бутылку, вернется домой и дважды, с недлинной паузой, опрокинет в себя тонкий, до краешка налитый стакан.
Но пока шел по прохладной вечерней улице, успокоился, потолкался в молочном отделе, в кондитерском… В конце концов взял стакан мутноватого, чуть горчащего яблочного сока, неторопливо выцедил до дна и вытер платком губы. Это он освоил еще в Москве, в компаниях: губы вытирать — только платком.
Ричард вышел из магазина и повернул назад, к общежитию. Все происшедшее казалось теперь стыдным и нелепым. Дурак, кому позавидовал! Бог есть бог. А его, Ричарда, дело — петь чужие песни. Тоже, между прочим, не плохо…
Он поднялся к себе в комнату, снова сел на кровать. Хотелось забыть этот бестолковый случай. Хотелось взять гитару — просто так, для самого себя — и десятком любимых песен начисто смыть остатки мути, еще час назад бурлившей в душе. Но, подумав, Ричард решил гитару сейчас не трогать. Накануне он много играл, пальцы еще побаливали. А ему хотелось завтра быть в полном порядке.
Он взял свою тетрадь и снова начал перелистывать, ища песни получше, а главное, поновей, не запетые: бог ведь тоже человек.
И вдруг у него возникло желание, от которого вновь пошла по телу тревожная и радостная дрожь. На этот раз идея была реальна, вполне практическая мысль. Мечта, на которую он раньше не решался, а теперь до нее было рукой подать.
«Сделаю, — думал Ричард, — это сделаю!..»
Назавтра после работы он надел свой обычный черный свитер и пошел в компанию. И пока шел, чувствовал дрожь в жилах, хотел ее унять и не мог. Но голова работала трезво и быстро, и он опять рассчитывал, какие песни петь и как петь.
Шурик проводил его до самого итээровского общежития и нес гитару, чтобы у Ричарда не уставали руки. Дальше он не пошел: комната в общежитии была тесновата, и компанию подбирали с особой тщательностью.
— Ни пуха, ни пера, — тонким голосом сказал Шурик и удовлетворенно кивнул, услыхав в ответ положенное:
— Иди к черту!..
Богу было лет сорок, звали его Руслан Андреевич, а знакомясь он говорил:
— Руслан.
Сидел он сильно сутулясь, старался не выделяться, пил как все, откликался на разговоры. Но глаза у него все время были печальные, будто ему чего-то жаль: ребят, сидящих вокруг, или себя, или этого вечера. Молодые инженеры говорили ему комплименты, называли по имени, и видно было, что им это лестно и неловко. И бог от этого скучнел, на вопросы отвечал вежливо, но кратко, и старался спрашивать сам, чтобы больше говорили другие.
Ричард сперва малость растерялся, но поймал момент и тоже сказал свою фразу:
— Руслан Андреевич, ваши песни, ну, прямо вся молодежь поет!
Бог неопределенно хмыкнул и кинул взгляд в сторону, словно искал, куда спрятаться.
Впрочем, Ричард быстро сообразил, что к чему, и стал держаться с ним просто, как со своим. Так же просто начал петь, пел много и, когда увидел, что бог заинтересовался песенкой хабаровских студентов, спел еще несколько студенческих. А бог, довольный, что его не трогают и не просят петь, одобрительно кивал.
В конце Ричард спел одну, только одну песню бога, спел по-своему, здорово спел. И сразу отложил гитару.