Он напоминал:
— Вон в ту субботу на вечере в клубе малый играл — помнишь, высокий такой, гитара у него красная? Таланта ведь никакого. А вот гитарой многое вытягивал… Знаешь, я сейчас понял: без таланта лучше не петь, это точно, но уметь тоже надо. Надо уметь! Вот я сейчас стал гитарой серьезно заниматься — и еще подзаймусь…
Зина молчала, слушала, тихо гладила его по плечу.
Но ушла Зина, и опять закрутились сумбурные мысли. Ну, научится вытягивать гитарой. А зачем? Что он, артист, что ли? Нравилось петь — и пел. А теперь вроде кому-то обязан. Вроде уже не хозяин себе…
От таких мыслей не становилось ни легче, ни понятней.
Ладно, решил Ричард, хватит. Попробую. Уметь всегда надо. Попробую, а там поглядим.
Он попробовал, но осторожно: кое-что пел от души, а кое-что поспокойней. Вроде получилось, слушатели и разницу-то не очень заметили.
Попробовал еще раз — на дне рождения у одного прораба. И опять получилось. Но в самом конце вечера кто-то сказал:
— Здорово. Но вот я тебя с месяц назад слушал — тогда все же получше было.
Ричард пожал плечами, скромно согласился:
— Да, вроде сегодня что-то не то. Раз на раз не приходится. Я ж не артист — так, балуюсь…
Но весь остаток вечера просидел молча.
Он-то знал, что пел сегодня вовсе не плохо, хорошо пел, особенно в конце, не хуже, чем с месяц назад. Но тогда они слушали его в первый раз или во второй, а теперь небось в пятый. И если теперь он пел лучше, им казалось — так же. А если так же, им казалось — хуже. Они не сравнивали его ни с клубной самодеятельностью, ни с заигранными тенорками — с этими бы Ричард потягался! Но его сравнивали с Тишковым прошлого раза, и Ричард понимал, что в этом состязании выиграть невозможно. Ну, допустим, споет он лучше, чем тогда. Но ведь сегодняшняя удача станет завтра его врагом! Нельзя же бесконечно выдерживать эту проклятую гонку с самим собой…
На следующий день случилось нечто, вновь круто изменившее его жизнь.
Вечером он с Шуриком прошел в красный уголок при новом пятиэтажном общежитии. Зал там был приличный, на стенах репродукции, два длинных стола для шахмат и домино… Ричард уже пел тут однажды, вскоре по приезде, и народу тогда набилось — не продохнуть…
Он, как всегда, прошел тихо и сел на скамейку у стены, а Шурик с гитарой на коленях — рядом. Народу в красном уголке пока что было немного. Человек десять танцевали под транзистор, стоявший на подоконнике. Несколько ребят играли в шахматы.
Ричард, как обычно, посидел молча, глядя на танцующих, на шахматистов. А Шурик, как обычно, вынул гитару из чехла и начал тихонько пощипывать струны. Музыкального слуха у него, правда, не было, но он очень старался и уже почти выучил два сложных аккорда.
Несколько ребят и девушек, увидев гитару, уселись около и стали ждать. Шурик вопросительно глянул на Ричарда. Тот чуть заметно, одними бровями, кивнул, и Шурик передал ему гитару.
Ричард начал, как начинал всегда, вполголоса. Шахматисты за своим длинным столом стали прислушиваться, а одна пара передвинула доску поближе, к самому концу стола. Транзистор звучал негромко, он почти не мешал.
Ричард пел то по-старому, то по-новому — спокойней и расчетливей, усиливая настроение гитарой. Глядел, как обычно, безучастно, но все же стараясь примечать выражение лиц вокруг. Как будто нравилось.
Вдруг транзистор заиграл громко и с присвистом. Ричард чуть повернул голову и увидел, что на подоконнике стоит теперь не один транзистор, а два, большой и маленький, причем большой играет по-прежнему, а маленький громко и свистит.
Ричард сделал вид, что ничего не заметил, и сперва даже не усилил голоса. Но ребята вокруг слышали плохо, лица у них становились рассеянными. Тогда он запел погромче.
В том углу зала все танцевали, а он все пел, пел еще громче и представлял, как вот сейчас пронзительная до озноба фраза уколет ту девчонку в свитере и тренировочных брюках, уколет и вырвет из тупого однообразия танца.
Но тут владелец маленького транзистора, парень в узеньком пиджачке, подошел к подоконнику и повернул колесико на полный рев. То ли он сбил волну, то ли транзистор был не качественный, но звук получился грубый, с подвыванием и визгом.
Какой-то малый, из стоящих рядом с Ричардом, отошел, сказав приятелю:
— Это я уже слышал.
Может, он имел в виду эту песню. Может, вообще Ричарда.
Так и раньше бывало, и раньше кто-то отходил, но тут же подходили другие, толпа не редела, а росла и уплотнялась. Теперь получалось иначе…
Ричард все пел.
Лицо у него было безучастное, только бледное, и лишь сам он чувствовал, как оно напряжено. То, что происходило, было бессмысленно и жестоко, как дурная уличная драка, когда бьют все равно кого и все равно за что. Ричард всегда избегал такие драки, даже рядом находиться не любил с тупыми, злобновосторженными лицами. А сейчас чувствовал себя так, словно нежданно-негаданно попал в подобную драку, накинулись сзади и бьют, бьют…
Шурик, поймав паузу между двумя песнями, возмущенно крикнул:
— Сделайте потише! Ведь петь мешаете!
Парень в узком пиджачке сразу же отпарировал:
— А вы пойте потише! Танцевать мешаете.
Девчонка в тренировочных брюках засмеялась и почти повисла на нем, как бы обессилев от хохота. Но танца не прервала — ноги ее двигались ритмично и упруго.
Шахматисты оборачивались, ухмылялись: после выкрика Шурика и ответа парня все это стало аттракционом, чем-то вроде перетягивания каната.
Ричард довел песню до конца, спел еще две, громко взяв последний аккорд. Потом улыбнулся, чего обычно не делал, и отдал гитару Шурику. Тот торопливей, чем всегда, вложил ее в чехол.
Они ушли не сразу, поговорили еще немного: Ричард спросил Шурика насчет его любовных дел, тот что-то ответил. Когда выходили, ребята, слушавшие песни, сочувственно проводили их до двери, а одна девушка сказала:
— Нахалы какие-то, прямо совести нет! Человек поет, а они…
Шурик с Ричардом вышли на улицу. Вечер был сырой и темный. Осень, октябрь…
Дома сразу же легли. Шурик негодующе сопел в темноте. Ричард не открывал глаз. Еще не верилось, что ушел, вырвался. И тревожило почему-то, повернут ли ключ в двери. И до кошмара отчетливо виделось, как город неотвратимо сдвигается к их общежитию, и все транзисторы наготове, все антенны торчком, и пальцы уже лежат на колесиках…
А утром Ричард, как всегда, шел с Шуриком на работу. Лицо у него было независимое и жесткое, а здороваясь с ребятами, смотрел им прямо в глаза.
Обедал он с Шуриком в вагончике-буфете: в столовую идти не захотел. После смены быстро переоделся, взял гитару и ушел. Шурик хотел с ним, но Ричард сказал, что не стоит, он просто так, прошвырнется.
Он дошел до автостанции и подождал автобуса на аэродром. Ехать было больше часа. Ричард сел сзади, в самый угол, а гитару пристроил между ног, зажав коленями.
В аэропорту он прежде всего огляделся, прошелся туда-сюда и нашел табличку «Профилакторий летного состава». В холле рядом он сел на кожаный диванчик и достал гитару из чехла.
Начал он осторожно — все-таки аэропорт. Но народ постепенно собрался. Пел Ричард, может, хорошо, может, так себе, но сумел все же познакомиться с двумя летчиками. В конце концов пошли к ним в комнату, в профилакторий, и там Ричард играл уже специально для них.
— В жизни не летал, — сказал он.
— Валяй — прокатим! — ответили ему. — Поезда — это же пещерный век.
— У вас билеты проверяют, — возразил Ричард. — А я не миллионер.
Высокий летчик внушительно объяснил:
— Знаешь, кто я по должности? Командир корабля. Понял? Командир!
— Понял, — сказал Ричард.
И спел смешную песенку конькобежца, бегуна на короткие дистанции, которого тренер заставил стартовать на десять тысяч метров. Эта песенка имела успех всегда, в любой компании…
Домой он вернулся поздно. Шурика не было. Вещи Ричард укладывать не стал, ведь лететь не завтра, но машинально прикинул, как посноровистей собрать их в нужный час.