Но Ричард знал, что девушки любят понимать ребят красивых и модных, а таким, как он, унылого лица не прощают. Но Ричард на них за это не злился — просто ему было сейчас с ними неинтересно.
Парни, с которыми он пришел, вышли в маленькое фойе покурить. Вышел и Ричард. У одного из ребят был с собой транзистор. Ричард взял его, медленно повел вдоль шкалы красную проволочку настройки. И вдруг, дурашливо ухмыльнувшись, резко крутанул вправо колесико громкости.
Транзистор взвыл, потом на миг уцепился за какую-то волну, но, пропев более или менее прилично «…из-за околицы…», перешел на визг, треск и странное, почти осмысленное улюлюканье.
Ребята, вздрогнув, отшатнулись. Из зала, возбужденно, как на драку, бросились дружинники. А контролерша, проверявшая билеты у входа, закричала от неожиданности визгливо и громко:
— С ума, что ли, посходили?
Ричард выключил транзистор и посмотрел на замолкшую коробочку с тем же дурашливым любопытством:
— Интересная машинка! Надо купить…
Он сказал ребятам, что пойдет спать, и вышел на улицу.
Ричард шел по улице и думал: ну вот, прошло полтора года жизни. Вроде бы интересно было. И в Москве, и в Степном. Жил как хотел, все получалось… Вот, скажем, в Москве. Сколько было компаний! А если вспомнить? Выпили, закусили, а потом он поет, а его хвалят. Он сам по себе, они сами по себе… В Степном? Да и в Степном так же…
Он шел по улице и думал: ну не может же он ничего не помнить. Должно же хоть что-нибудь запомниться!
Вот была та студенточка, песни ему диктовала. Хорошая ведь была девка! Черт, даже имя забыл… Еще Додик, кандидат наук, на работу его устроил. Но и Додик помнился слабо — не успел его Ричард как следует разглядеть.
Он шел по улице и думал: вот что точно запомнил — это четыреста двадцать восемь песен. Четыреста двадцать восемь железно крутилось в памяти, то строчка всплывает, то куплет… Полтора года держал в голове такую махину! Где уж тут толком о жизни подумать — никакой человеческой головы не хватит…
Он шел по улице и думал: ребята все ушли, общежитие пустое, самый бы момент Зину позвать, поговорить. С ней здорово говорить. Молчит, может, ничего не понимает, а говорить с ней здорово…
Ричард вдруг удивился, отчетливо поняв: из всех его знакомств, из всех полутора лет по-настоящему только и осталось, что Зина. Ну и ну…
Но Зина была слишком далеко, пять часов лету. На вечер не позовешь…
Ричард пришел домой, лег на кровать и опять стал думать: что же все ж таки дала ему гитара?
Вроде бы все дала: в любой компании свой, академик комплименты говорил, девки сами на шею вешались.
Но с другой стороны — кому он нужен без гитары?
Время от времени проскальзывала мысль, что если, к примеру, завтра после работы забежать в камеру хранения… Но тут же охватывало отвращение. Он не хотел такой ценой покупать… А что покупать-то?
Назавтра, в обед, он дал телеграмму Зине: «Рассчитывайся, срочно вылетай. Ричард».
Он не сразу сунул бланк в окошечко — вдруг показалось, что-то не так, не поймет или обидится. Правда, раньше не обижалась… Но былая уверенность пропала, потому что теперь он видел себя трезво, без прикрас: худой, несильный и некрасивый, волосы торчат клоками, лицо словно в царапинах, будто только что выбрался из драки…
Он посчитал, сколько будет идти телеграмма, сколько Зине надо, чтобы рассчитаться, собраться… Вышло — дня два.
Два дня Ричард жил спокойно, легко и пусто. Потом стал ждать.
Через неделю он прикинул сроки и понял, что ждать нечего. И, усмехнувшись, объяснил себе, что полтора месяца — срок порядочный, а девки все одинаковы. Но в общем-то новый удар Ричард принял довольно легко: последнее, окончательное поражение принесло ему даже некоторое удовлетворение своей циничной прямотой. Жизнь квиталась с ним до конца, жестко и деловито, не оставляя иллюзий, но зато давала похмельную уверенность, что уж теперь-то он знает ее до конца. А уверенность эта, в свою очередь, давала право, идя на смену, со смены в столовую, в баню, по делу и просто, чуть заметно, для себя, кривить угол рта. И, когда встречал красивых, модных, везучих ребят, не завидовать и даже малость их жалеть. Потому, что они еще только стремились к своим призам, а Ричард эти призы перепробовал и цену им знал.
И все же тягостно было представлять, как Зина теперь бегает вечерами к другому и с той же безгласной покорностью служит ему своим присутствием, своим телом, своим молчанием. Если уж она забыла — значит, нет в жизни ничего надежного. Нет, и искать нечего…
Перед Ричардом вдруг встала новая задача — надо было приживаться в Тузлуке, приживаться и жить. Правда, он здесь находился уже два месяца. Но в те два месяца было по-другому, имелось четкое занятие. Сперва отдыхал, потом ждал, потом привыкал к потере. Теперь все это ушло — отдыхать было не от чего, ждать некого, к потери привык, а терять больше было нечего.
Но и этот порог Ричард перешагнул без особенной боли — пригодилась терпеливость, которую вбивала в него вся прошлая жизнь. Запас неприхотливости, скопленный во время гитары, хоть и порастратился, но оказалось — не весь.
Желания его теперь исполнялись туго, да и те, что исполнялись, были незначительные: выпить пива, сходить в кино. Зато Ричард быстро обрел старую свою защиту — не желать.
Кстати, теперь это стало куда легче, чем прежде. И тщеславие ребят его вправду не трогало — за полтора года он с лихвой выбрал свой жизненный паек славы, насытился до предела. И высокомерное пренебрежение девушек его вправду не злило — за полтора года он отомстил им с лихвой, и за прошлое, и за будущее.
Так прошло еще недели две.
Но как-то перед ночью, когда уже погасили свет и ребята спали, Ричард вдруг почувствовал резкую тревогу — из-за Зины. Мгновенно и отчетливо он вспомнил ее всю, какая есть, и понял — что-то случилось.
Теперь просто странным казалось, что до сих пор не пришел в голову такой элементарный вариант: потому и не приехала, что что-то случилось…
Заснуть он не мог долго. Но потом спал крепко, без снов. Однако утром первое же ощущение было — тревога: что-то случилось.
В умывалке знакомый малый спросил:
— Чего это ты сегодня такой?
Ричард ответил, не удивившись:
— С девчонкой одной кое-что случилось.
— A-а… — сказал малый.
— Да нет, тут не то, — покачал головой Ричард, — тут другое дело.
Прямо перед работой он забежал на почту. Хотел послать Шурику телеграмму, даже бланк взял. Но в телеграммную фразу укладывалась одна только голая суть. А этой откровенности стыдно было даже перед Шуриком.
Тогда Ричард сочинил письмо: то да се, как живешь, немножко про Тузлук. В самом конце приписал: «Между прочим, как там Зинка? Я ей раз написал, да что-то не отвечает. Случаем, не заболела?»
Бросил письмо, прикинул, когда придет ответ, и снова стал ждать.
Теперь он все думал о Зине и почти с уверенностью считал, что она больна. «Случаем, не заболела?» — написал он тогда Шурику, и слово, упав на бумагу, стало как бы фактом.
Ричард скучал по ней сильней и сильней и все представлял, как прилетит в Степной и мимо города, мимо общежитий — к ней в больницу. Он представлял себе Зину в застиранном, заношенном казенном халатике, почему-то стриженую, и чем некрасивей она ему виделась, тем больше к ней тянуло, тем желанней и необходимей казалась встреча. И он мечтал, как будет утешать, жалеть ее, гладя по стриженой голове, как потом заберет из больницы… Куда? Там видно будет, куда.
И Ричард тихо улыбался, представляя, как молча обрадуется и беззвучно заплачет она.
Ричард думал о ней, и все отчетливей вспоминалось ее лицо, вспоминалось, как она была с ним, как глядела, как дышала, как молчала рядом. И вдруг словно открылось: а ведь ей было с ним хорошо! И обижал ее, и забывал ее, и про других рассказывал, а ей было с ним хорошо… Да чего там — когда надо было ему рубашку постирать, за радость считала, прямо светилась вся…
И он думал, как будет жалеть и баловать Зину, как станет подрабатывать вечером, скопит денег и в отпуск поедет с ней куда-нибудь на курорт, в Крым…