Едва его первые лучи упали на джунгли, обступившие деревню, как в них пробудилась жизнь. Сначала это были звуки — свист, щелканье, крики… Трудно было понять, кто их издает: это могли быть и птицы, и звери. А может, люди? Иногда казалось: кто-то хохочет в зарослях, иногда — вроде рыдает… Вообще тропический лес вызвал у Спартака восторг вместе со страхом. Все здесь было непривычно: лохматые или, наоборот, совершенно голые высоченные стволы пальм, их широкие с бахромой листья, кустарники с длинными мясистыми стеблями, корни-подпорки, похожие на костыли, и корни, висящие прямо в воздухе, лианы, толстые, как канаты, и тонкие, как выброски[135]… Все это переплетено между собой, запутано, словно в подшкиперской у плохого боцмана… Потом ветерок донес дыхание проснувшихся джунглей: пахло распустившимися цветами, какими-то плодами, сыростью…
Спартак перевел свой взгляд на деревню, она уже проснулась и была, наверное, похожа на все деревни мира в утренние часы: струились вверх дымки очагов, горланили петухи, женщины шли к ручью по воду. Только вместо коромысел и ведер они несли толстые бамбуковые трубы, которые, как уже знал Спартак, совмещали в себе и коромысла, и ведра. Проходя мимо белого мальчика, женщины с любопытством его оглядывали и произносили какую-то фразу. Юнга, думая, что с ним здороваются, вежливо отвечал: «Здрасьте!» Только позже он узнает, что этим утроим его спрашивали, не хочет ли он еще воды.
Возле хижины, стоящей напротив гостиницы, Малявин увидел собачонку. Не какую-нибудь там особенную, экзотическую, каковой положено быть на тропических островах, а самую обыкновенную беспородную дворняжку с хвостом, завернутым в крендель. Ему даже показалось, что это Шарик, бездомный бродяга-пес с 1-й Морской. Спартак даже позвал на всякий случай:
— Шарик! Шарик!
«Шарик», однако, не только не откликнулся, но даже выказал явную недоброжелательность — злобно облаял юнгу. На лай вышел мальчишка примерно одних лет со Спартаком, может, чуть младше. Он долго и изумленно рассматривал белого, прицокивая языком. Потом появился взрослый туземец. Он прикрикнул на собаку, и та замолчала. Затем показал на Спартака и на собаку и что-то сказал мальчишке. Тот отрицательно покачал головой. Мужчина сердито повторил ранее сказанное и даже топнул босой ногой.
Когда он ушел, юный островитянин притянул к себе пса, погладил его по густой шерсти, что-то сказал ему на ухо, а дальше произошло нечто непостижимое: мальчишка схватил увесистую дубинку, валявшуюся у входа, и одним ударом размозжил собаке голову. После чего заплакал и ушел в хижину. Все произошло так быстро и неожиданно, что Спартак не успел помешать. Он буквально остолбенел. А придя в себя, закричал, хотя на улице уже никого не было:
— Ты что наделал, гад такой?! За что собаку угробил, дикарь! Правильно голландец говорил: дикари вы все тут!
Этот поток гневных слов закончился кашлем, и вообще Спартаку стало плохо. С трудом поднялся он в гостиницу. Товарищи уже проснулись, встали. Остались лежать только двое больных — Ганин и Шелест. Юнга сел в ногах у братана. Володя слабо улыбнулся и еле слышным голосом опросил:
— Ты чего там разоряешься?
Тут только Спартак заметил, что все на него смотрят с ожиданием, очевидно, слышали его крики на улице. Он рассказал о случившемся.
— Ты был не прав, — рассудительно сказал Игорь Васильевич. — Называть их дикарями нельзя, это оскорбление. Пойми: все в этом мире относительно, и может, с их точки зрения именно ты — дикарь. Да, да, не хмурься… Ведь ты не знаешь многих элементарных вещей, не умеешь того, что умеет любой туземец, даже младенец…
— Чего это я не знаю, не умею? — обиделся юнга.
— Ну, например, добывать огонь без спичек, охотиться без ружья, отличать съедобные плоды от несъедобных, и еще многого из того, что Киплинг называл законами джунглей, ты, как, впрочем, и мы, не знаешь. Стало быть, здесь, на Латуме, не островитяне дикари, а мы. Это во-первых. А во-вторых, юнга, мы как-никак за границей и должны вести себя как положено: уважать чужие законы и обычаи, не вмешиваться в чужие дела… Помни: мы советские моряки! Этим все сказано.
— А за что они собаку?.. — упрямо твердил свое Спартак.
Боцман Аверьяныч досадливо крякнул:
135
Выброска — линь, служащий для передачи швартова с судна на причал или на другое судно.