Если бы он не был так увлечен этой приятной работой, давно бы, наверное, почувствовал на себе острый, алчно-злобный взгляд из-за кустов леспедецы, густо разросшейся шагах в тридцати от того места, где сидел. Едва корневщик, закончив свои дела, поднялся на ноги, как прогремел выстрел. Человек упал, кровью поливая только что посеянные им семена.
Корень жизни стал причиной смерти. Убийца вышел из кустов, вырвал из коченеющих рук своей жертвы конверт и спрятал его за пазуху. Наскоро порылся в котомке корневщика, брезгливо отшвырнул ее ногой и зашагал прочь, улыбаясь мерзкой своей удаче.
— Фарт! Фарт! — прокричала пролетевшая над его головой утка-мандаринка, по-здешнему Огонек.
Перевалив две сопки, убийца спустился в падь Дубовую. Здесь он увидел гайно[2] дикого кабана Чжу и встретил следы его пастыря Амбы — тигра. Следы были свежими.
«А что, если попробовать?» — мелькнула дерзкая мысль. Это только русские глупцы думают, что в тигре ценна лишь шкура. Он-то знает, что у «хозяина» ценно все: и шкура, и мясо, и кости, и желчь. Даже усы. Он убьет Амбу, приведет с ближайшей заимки лошадь и Отвезет тушу туда, где отвалят ему столько монет, сколько он скажет.
Как и многие убийцы, этот был трусом. Обычно он охотился только на людей, да и то, когда они были безоружны. Но сейчас, опьяненный своим успехом, он не прочь был повторить его. Он взял наизготовку винчестер и двинулся по следу. Хорошо, что ночью прошел дождь и сейчас на влажной земле были отчетливо видны отпечатки лап. По ним прочитывалось, что зверь крупный, зрелый.
Долго ли, коротко ли шел так убийца, но с какого-то времени стал ощущать непонятное беспокойство, безотчетную тревогу. Ему стало казаться, что из окружающей чащи на него смотрят с той же холодно-злобной расчетливостью, с какой он совсем недавно выцеливал спину несчастного корневщика.
С кем вздумал он тягаться, презренный убийца! Боги похитили у него разум, и он возомнил себя хозяином тайги. А настоящий, Амба, давно уже обнаружив за собой слежку, сделал круг и теперь крался сзади, выбирая момент. Преследующий превратился в преследуемого.
На пути стеной встал бурелом. Убийца хотел его обойти, но что-то заставило его обернуться. Он глянул через плечо — и мгновенно ладони стали мокрыми, пальцы на ногах подобрались, а на голове, повязанные косынкой, ощутимо зашевелились волосы.
Тигр стоял боком, стоял неподвижный, как изваяние, зловещий, как возмездие. Вытянутый напряженный хвост полосатым шлагбаумом преграждал путь назад. Увидев, что замечен, Амба прокатал в горле грозный рык.
Убийца вскинул ружье, и в тот же момент гигантская кошка прыгнула на него. Пуля и тигр разминулись в воздухе. Восемьсот фунтов[3] мышц, костей, клыков и когтей обрушилось на ничтожество, еще недавно смевшее называться человеком. Через несколько минут то, что осталось, и отдаленно не напоминало его.
Терзая, разрывая эту серо-красную груду, Амба отбросил передней лапой конверт из кедровой коры, а задние лапы, в ярости рывшие землю, втоптали его в грязь, навсегда скрыв корень жизни от людских глаз. Может, когда-нибудь он возродится в одной из посеянных ягод, и судьба его станет иной?
Кто знает…
Глава I
ПОГОНЯ
Пятеро всадников. — Какие бывают тропы. — Кто есть кто. — Возвращение китоловов — Жемчужина Южного Приморья. — Трагедия на хуторе. — Месть за Аскольд?
«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой…» Эти классические строки, вспомнившиеся внезапно Яновскому, как нельзя больше приличествовали моменту. Рваный скачущий ритм стихов настолько совпадал с ритмом ночной погони, что казалось, конские копыта сами отстукивали: кто-ска-чет-кто-мчит-ся…
Скакали, мчались, ломились сквозь ночную тайгу пятеро верховых. Гюстав Эмар[4] сравнил бы их с фантастическими черными всадниками, немыми и страшными, которые, согласно скандинавским преданиям, блуждают холодными и туманными ночами в вековых лесах Норвегии.
Дорог в тайге нет, есть тропы. Они напоминают человеческие судьбы. Бесконечными лентами тянутся они среди зарослей, кидаются из стороны в сторону, петляют, пересекаются, исчезают и вновь появляются. Один человек обходит бурелом и завалы, другой прет напрямки, раздирая одежду в клочья, а бока в кровь; у одного тропа обрывается внезапно, словно обрезали ее ножом, у другого, сделав небольшой крюк, возвращается назад: передумал, испугался, решил не рисковать; один в растерянности или отчаянии сотворил себе целый лабиринт и так и мечется в нем безвыходно; другой идет и идет, прямо и упрямо, и в конце концов выходит из тайги на дорогу, a via est vita[5]. Один выходит на тропу сеять смерть и пожинать фарт, другой — трудиться и в поте лица добывать свой хлеб; пройдет человек случайный, легковесный — не оставит после себя тропы, лишь примнет траву, и она тут же выпрямится, пройдет коренной, основательный — и не только пробьет надежную тропу, но и ласково ее обиходит: перебросит мосток через протоку, выложит камешками ключ, уберет коряжину с пути… Разные тропы, разные люди…