Ван Ювэй приблизился к бандиту, разглядывавшему самородок, молча забрал его и жестом велел развязать и обыскать Сергуньку. Из его карманов извлекли хрустальный шарик-пробку от флакона с духами, увеличительное стекло, латунную гильзу, гайку и много другого добра, которое являлось для любого мальчишки богатством, а для любого взрослого — бесполезным мусором. Золота больше не было, Сергуньку опять связали и потащили в дом.
Один угол в фанзе был перегорожен решеткой из толстого бамбука; закут явно служил тюремной камерой, и Сергуньке суждено было стать не первым в ней заключенным: на земляном полу лежала циновка из сгнившей соломы, стояли миска и кружка.
Бросив мальчика за решетку, бандиты расселись на табуретах и кане и начали играть — одни в кости, другие в карты. Играли они с замечательным хладнокровием, ничем не выказывая волнения и азарта, которые, конечно, наличествовали; не было ни споров, ни шума, только слышались время от времени короткие реплики, произносимые спокойными голосами.
Сергунька застонал, требуя к себе внимания, но игроки даже не повернулись в его сторону. Он очнулся от боли, причиненной тонкой, но крепкой веревкой, впившейся в его тело, а может быть, от холода земляного пола, от которого не могла защитить прелая, расползшаяся циновка.
…Судьба хранила мальчика целое утро. Отпущенный матерью до обеда, он гулял в окрестностях хутора, рыбачил на Сидеми, купался на озере Лебяжьем, собирал водяной орех-чилим[75] и вернулся к дому уже после того, как там произошла кровавая расправа с матерью и слугами. Он этого, к счастью, не видел. Он был потрясен уже одним видом любимых собак — Шарика и Белки, убитых самым зверским образом. По двору сновало десятка полтора чужих людей, вооруженных до зубов. Они ловили лошадей, очевидно, собираясь уезжать. Ничего не успевший понять Сергунька услышал повелительный возглас:
— Эй, подойди сюда! Ты, кажется, сын хозяина этого дома?
На него с нехорошей улыбкой смотрел толстяк китаец, которого он видел на Аскольде. У него еще такие длинные ногти.
Это был Ван Ювэй.
Мальчик машинально кивнул:
— Да.
Вожак что-то коротко сказал своим людям. Сергуньку схватили, связали и закинули точно куль на лошадиную холку. Он закричал от страха и боли, а потом, когда хунхузы поехали с хутора, потерял сознание…
Сейчас он пришел в себя, застонал, задергался на полу, пытаясь освободиться от пут. Хунхузы по-прежнему не обращали на него ни малейшего внимания. В конце концов мальчик, устав от бесплодных попыток, снова впал в обморочное состояние.
Окна фанзы стали голубыми: опустились сумерки. Вернулся из тайги хозяин — кривой Лю.
— Ваньшан хао! — поздоровался он, лицемерно изобразив радость при виде гостей.
— Ваньшан хао!
— Лушан синьку ла? Шэнхо цзэммаян?
— Сэсе, доу хао!
Хозяин фанзы заметил узника.
— Чжэгэ наньхай ши шуй?[76]
— Чжэ ши вомэньдэ дижэнь Яновский дэ эрцзы[77], — ответил Ван Ювэй.
Кривой Лю своим единственным глазом видел больше, чем иные двумя, недаром он слыл и был удачливым корневщиком. Вглядевшись в пленника, он почтительнейшим тоном возразил главарю:
— Сяньшэн, ни нунцола. Чжэ ши Хук чуанчжан дэ эрцзы![78]
Толстяк швырнул карты, поднялся с теплого кана и прошел за перегородку к Сергуньке, который как раз в это время вновь открыл глаза.
— Как тебя зовут, мальчик? — по-русски спросил Ван Ювэй.
— Сережа Хук, — еле слышно ответил тот и заплакал. — Развяжите, мне больно…
— Сейчас, сейчас… А скажи: чей это дом, подле которого мы тебя… э… встретили?
— Моего отца, капитана Хука.
— А где же дом фермера Яновского?
— Он на левой стороне бухты, за мыском, напротив Кроличьего острова… Развяжите меня…
— А где ты взял золото?
— Подарил дядя Мирослав.
Ван Ювэй, перейдя на китайский, дал распоряжения насчет пленника. Кривой Лю вытащил нож, перерезал веревки на руках и ногах Сергуньки, зачем-то отхватил прядь волос с его головы. Потом наполнил миску вареным рисом, а кружку водой и пододвинул все это к мальчугану.
Тем временем толстяк, вне себя от ярости, что-то выкрикивая, схватил бамбуковую палку, стоявшую в углу, и обрушил ее на голову одного из своих партнеров, очевидно, виновника ошибки. При этом Ван Ювэй сломал на правой руке один из своих роскошных ногтей, и ярость его удвоилась.
Экзекуция продолжалась долго. Избиваемый закрывал голову руками, но не делал даже попытки сопротивляться, а все остальные — вмешаться. Тишину нарушали только свист дубинки и стоны.
Чужая боль усугубила страдания Сергуньки, Приподнявшись на локте, он широко распахнутыми глазами, которые еще были полны слез, наблюдал картину избиения и мучительно пытался что-либо понять. Кто эти страшные люди? За что бьют человека? Чего хотят они от него, Сергуньки? Зачем привезли сюда? Где мама, отец? Множество вопросов теснилось в голове несчастного десятилетнего мальчугана.
Впрочем, на один он знал ответ. Это, без сомнения, маньчжурские разбойники, хунхузы. Те самые, что нападают на мирных людей, грабят их и убивают; это их выгнал с Аскольда дядя Мирослав за то, что они обманывали рабочих… А сейчас они чего-то хотят от него…
Запыхавшийся толстяк бросил наконец измочаленную о спину своей жертвы палку, сел к столу и велел подать ему кисточку, тушечницу и бумагу. Пока он писал, вся шайка сгрудилась вокруг него и молча, с уважением, граничившим с трепетом, следила за действиями атамана, из чего можно было заключить, что он был единственным среди них грамотным. Избитый лежал на полу, тихо, даже робко постанывая.
Закончив писать, Ван Ювэй сложил листок в виде конверта, положил в него прядь волос Сергуньки. Потом толкнул ногой лежавшего на полу бандита. Тот поднялся, раболепно кланяясь и вытирая глаза рукавом. Толстяк протянул ему конверт. Это было письмо капитану Хуку. Хунхуз спрятал его за пазуху и вышел из фанзы.
Ван Ювэй приблизился к мальчику.
— Ты почему не кушал? Надо кушать, а то совсем слабый станешь.
Сергунька и в самом деле не прикоснулся к еде, только попил воды.
Каждый хоть раз в жизни держал в руках воробья или другую такую же беззащитную птаху, пойманную или увечную, подобранную с земли, каждый, конечно, помнит, сколь мала, хрупка, невесома эта плоть, прикрытая нежными перышками, одно лишь неосторожное движение руки, даже пальца — и она мертва; вы зачем-то стараетесь накормить-напоить свою пленницу, но она не приемлет ни пищи, ни воды, она жаждет только одного — свободы, от тоски по ней, от ужаса отчаянно колотится крошечное сердечко, вы слышите этот трепет, и если в вас доброго больше, чем злого, то ваше собственное сердце проникается жалостью и состраданием, и вы отпускаете птаху на волю, ибо каждое живое создание природы — от птицы до человека — должно быть свободным!
Сергунька отвернулся от ненавистного толстяка, улегся на циновку и, тихонько помолившись, уснул, вручив свою судьбу Богу.
Снилось ему хорошее. Пустив из угла рта слюнку, он блаженно улыбался. Сейчас он откроет глаза и увидит то, что всегда видел по утрам — дорогое, родное, что мы обычно не ценим, а потерявши, плачем: мама, ставящая на стол самовар; отец, вернувшийся с моря, листающий газету «Владивосток» и при этом скептически хмыкающий; Шарик и Белка, тайком пробравшиеся в комнату и ждущие Сергунькиного пробуждения под кроватью, чтобы вместе умчаться на речку Сидеми.
Он открыл глаза — бамбуковая решетка, полутемная фанза, разбойники за столом… Мальчик даже застонал от несправедливости и горя; события вчерашнего дня дали знать себя болью во всем теле, будущее было неизвестным, и оттого казалось еще более жутким, чем прошлое.
76
— Добрый вечер!
— Как вы добрались? Как ваши дела?
— Спасибо, хорошо!
— Кто этот мальчик?