Вот какого врага нажил себе фермер Мирослав Яновский. Что-то с ним теперь будет… Ван Ювэй, закончив совещание со своими подручными, отошел от них и приблизился к пленникам.
— Мы держим свое слово! — важно изрек он. — Сейчас мальчика отведут к его отцу.
— И пусть принесут мне записку от капитана Хука, что все в порядке, — сказал Мирослав.
— Вы слишком много ставите условий, господин Яновский! Не забывайте, кто в чьих руках.
Толстяк подал знак одному из бандитов, тот прошел за перегородку и вывел оттуда Сергуньку. Обретая долгожданную свободу, мальчик совсем не радовался: добрый и отзывчивый, он чужие страдания воспринимал как собственные. Не в силах что-либо сказать, очевидно, горло перехватило, Сергунька тянул к Мирославу руки, как бы желая взять его с собой, но мальчика грубо повлекли к выходу.
— Не рассказывай нашим обо всем этом, — крикнул ему вдогонку Яновский, — не расстраивай их!
Когда дверь за Сергунькой и его сопровождающими закрылась, джангуйда сел на кан, разгладил свои мышиные усики и вкрадчиво начал:
— А теперь пусть спадет вода и обнажатся камни[83]. Вы, Яновский, по крайней мере трижды заслужили смерть: вы явились на чужую землю, хозяйничаете и обогащаетесь здесь, вы изгнали нас с Аскольда, разлучив с горячо любимыми родственниками, вы вообще ненавидите нас, китайцев…
— Неправда, — спокойно отвечал Мирослав, — все неправда. Я люблю Китай и уважаю его великий народ. Нет плохих народов, есть плохие люди. Я пришел сюда не обогащаться, а сделать богаче эту землю. Она, кстати, не ваша, а русская. Вы же приходите сюда только грабить — и землю, и тех, кто на ней трудится. Этим вы занимались и на острове Аскольд, поэтому вас и прогнали… Я допускал, что вы попытаетесь мне отомстить, но мог ли я предвидеть, что ваш безрассудный гнев обрушится на семью капитана Хука?..
Ван Ювэй, раздосадованный тем, что ему напомнили о его ошибке, высокомерно ответил:
— Да, мы убили курицу, чтобы преподать урок обезьяне! Теперь черед самой обезьяны.
— Что ж, она готова, — усмехнулся Мирослав.
Спокойствие фермера, подчеркнутое усмешкой, его явное пренебрежение к неминуемой расправе над ним окончательно разозлили джангуйду, и он заорал, теряя лицо:
— Вы, Яновский, русский хунхуз! Вы хуже хунхузов! Нас обвиняете в правежах и воровстве, а сами тайно намыли на Аскольде несколько даней[84] золота. Думаете, не знаем? У нас везде свои глаза и уши. Вам придется поделиться с нами золотом, если хотите жить.
Хотя большинство бандитов, толпившихся вокруг Ван Ювэя и Мирослава, не знали русского языка или знали плохо, слово «золото» было известно всем.
«Айжин», «Цзинь-цзы»[85]— эхом оно отталкивалось от каждого, и каждый невольно делал шаг вперед, напирая на пленника.
— Нет у меня золота, — устало сказал Мирослав, у него нестерпимо болела голова, тяжелый канг клонил ее к земле.
— А это что? — толстяк выхватил из-за пазухи Сергунькиного «слоника». — Если вы раздаете самородки мальчишкам, значит, их у вас столько, что… как это по-русски… курицы сытые и не хотят клевать!
— Нет у меня золота. А если б и было — не дал! И кончайте поскорей — надоело!
— Надеетесь на легкую смерть? Не выйдет. Мы сдерем с вас кожу или закопаем живым в землю.
Мирослав с усилием поднял голову, густые брови его гневно сошлись на переносице, обозначив резкую продольную морщину.
— Кого ты хочешь запугать, ничтожество?! Прошедшему ад чистилище не страшно!
Мирослав Яновский не любил рассказывать о своем прошлом, но дважды за свою жизнь нарушил это правило. Первый раз он рассказал о себе по просьбе Николая Гавриловича Чернышевского, с которым познакомился на Кадайских рудниках, второй — Татьяне Ковалевой, своей будущей жене. Впрочем, сама история его женитьбы примечательна.
Когда Мирослав решил перебираться с острова Аскольд на материк, он надумал жениться: сыну, Андрейке, нужна была мать, а в доме хозяйка. Намеченное Яновский не любил откладывать, к тому же один из почитаемых им поэтов Эллады советовал: «До тридцати не женись, но и за тридцать долго не медли»[86], а Мирослав как раз и находился в этом возрасте.
Знакомство с Татьяной состоялось во Владивостоке, в доме купца Ковалева, где она жила на правах бедной родственницы, а по сути была бесплатной прислугой.
…Дело было на масленицу. Яновский ел блины с красной икрой и рассеянно слушал разглагольствования хозяина дома.
— …Или возьми промыслы, краба, к примеру. Стоит энтот паук дорого — пять рублев за пуд, но его ишшо попробуй поймай! А морская — капуста, до которой охочи инородцы, пущай стоит всего целковый за пуд, зато ее здесь — косой коси! Никакого снаряжения не надобно: лодка да вилы. Потом зафрахтовал шхунишку — и в Хуньчунь. Пошлиной не облагается, затрат копейки, а дохода тыщи. Мой односум Яков Лазарич Семенов ежегодно по сту тыщ пудов капусты вывозит в Китай. Вот и я думаю энтим делом заняться… А вы, я слышал, отошли от золотишка, на землице думаете осесть?..
За столом кроме них сидели купчиха, нетрадиционно тощая, с птичьим злым лицом, и две ее дочки — разряженные, нарумяненные, глупо-жеманные. Они вовсю пялились на рослого бородача и перешептывались. Купчиха открывала узкий, как щель копилки, рот только затем, чтобы очередной раз крикнуть:
— Танька! Самовар!
Из сеней появлялась простоволосая девушка с громадным пыхтящим самоваром на вытянутых руках. Была она светлоглаза, с милыми, очень ей идущими веснушками, с длинной тяжелой косой. Она тоже украдкой посматривала на гостя, а встречаясь с ним взглядом, опускала глаза.
Выдержав для приличия часа два, Мирослав поднялся.
— К сожалению, мне пора.
— Да куда вы так рано? Посидели бы еще…
— Дела вынуждают. Спасибо за хлеб-соль. У меня просьба. Не позволите ли вашей племяннице проводить меня до гостиницы? Города-то я почти не знаю, боюсь заблудиться.
Хозяйские дочки, смекнувшие, в чем дело, оскорбленно поджали губы, а сама хозяйка, не скрывая раздражения, буркнула:
— Чего там блудить-то! Здесь, почитай, всего две улицы!
Тем не менее Таню отпустила. Та, удивленно-испуганная, зарделась в ответ на просьбу Яновского и прошептала:
— Извольте. Провожу…
Надев серую старенькую душегрейку и повязав серый же головной платок, она направилась к двери.
— Вы слишком легко оделись, — остановил ее Яновский. — На улице холодно.
— Ничего. Я привыкшая.
«Очевидно, просто нечего надеть», — с жалостью подумал Мирослав и укрепился в своем желании забрать девушку из этого дома.
На Светланской уже затеплились тусклые фонари. Падал мелкий и сухой, как перхоть, снег. Слегка забеленные им редкие прохожие торопливо шли по мостовой, спеша в дома, к застольям. Из-за освещенных окон трактиров и ресторанов доносились музыка, смех, пьяные голоса. Праздник был в разгаре.
— Я обманул вашего дядюшку, Таня. — Мирослав остановился и заглянул девушке в лицо. — Дорога до гостиницы мне известна. Просто мне нужно поговорить с вами. Зайдемте сюда, это вполне приличное заведение…
Они вошли в кофейную «Жан», сели за мраморный столик. Яновский спросил пирожных и фруктовой воды, но есть не стал, как, впрочем, и Таня, не сводившая с него вопрошающих глаз. Выдержав долгую паузу, он бухнул, как в прорубь рухнул:
— Выходите за меня замуж! — И тут же схватил ее руку, сжал в своей до хруста; девушка боли не почувствовала: изумление было сильнее. — Ничего не говорите сейчас, прошу вас. Я понимаю всю дерзость и, может быть, нелепость моего предложения, но у меня нет времени на общепринятый долгий ритуал знакомства, ухаживания и прочего… Понимаю также и то, что мы в неравном положении: я знаю о вас почти все, а вы обо мне — ровным счетом ничего. Выслушайте меня и к концу рассказа решите, стоит ли вам связывать судьбу с такой сомнительной личностью, как я…