— Ты говорил: у тебя есть на примете какой-то, — напомнил Мирослав.
— Есть-то он есть, да не знаю, отдадут ли его моряки…
— Моряки?!
— Так точно. Атаман — это его кличка — служит в Морском экипаже, командира ихнего возит. Ничего, добрый конь: рост два аршина один вершок, плотный, с хорошим костяком. И рысь для него неплохая: запряженный в сани, пробегает версту за две минуты двадцать шесть секунд. Родился он во Владивостоке от забайкальского жеребца Алтына и томской кобылы Тамги.
— Ну, Пантелей, ты прямо лошадиный профессор! — восхитился Мирослав. — Все-то ты знаешь! Значит, годится конь по всем статьям?
— Годиться-то он годится, — раздумчиво протянул Чуйко, — только чует мое сердце — не отдадут его нам. Командир экипажа, господин полковник, оченно им важничают…
— Ну так украдем! — весело воскликнул Мирослав. — Ты же цыган!
— Я и в молодости-то этим не баловался, а уж теперя…
— Да я пошутил! Отдадут моряки коня сами, увидишь, — Мирослав вспомнил обещание Эрдмана, и это придало ему уверенности.
И действительно, Атамана удалось заполучить только после вмешательства военного губернатора.
— Не огорчайтесь, — успокаивал расстроенного полковника Яновский. — Верну с процентами. Мы вырастим для вас из жеребят от Атамана отличных коней!
— Улита едет, когда-то будет…
— Быстро только кошки родятся!
Да, лошади рождаются гораздо дольше: только через год, осенью, родились первые четыре жеребенка, и всех четверых, а также двух маток, мирно пасшихся на берегу укромной бухточки, названной Мирославом Табунной, сожрали тигр Амба и барс Чубарый.
Летом следующего года родилось уже семь жеребят, и их удалось сохранить, но четыре матки погибли — две от болезней, две стали очередными жертвами хищников. Мирославу пришлось пойти на новые расходы: купить шесть новых кобыл, а кроме того, для охраны и обихаживания животных нанять несколько табунщиков и конюхов.
Шло время. Рожденные от Атамана кобылки и жеребчики уже на втором году перерастали своих низеньких матерей, отличались от них более широкой костью, а главное, были привычными к климату, в котором родились и выросли.
Среди них был и Атлас — сын Атамана и Ласки, — отданный в полное и единоличное владение Андрейке Яновскому. Он сам дал имя жеребчику, и все на ферме согласились, что оно удачно: содержит, как и положено, буквы из имен родителей. Правда, Андрейкин Атлас особой силой не отличался, да и вообще мог носить на себе только подростка, и то, разумеется, не сразу.
Когда его приучили ходить под седлом, Андрейка под руководством опытного Пантелея Чуйко стал учиться ездить верхом. Яновский-старший, улучив свободный от многочисленных хозяйственных дел часик, приходил к загону, стоял, прислонясь к ограде из горбыля, и с улыбкой слушал сердитый тенорок отставного бомбардира:
— Что ты сидишь, как куль с овсом? Ровней держись, ровней, вырабатывай посадку!.. Ну что за баланс, что за шлюс![88] Да не плюхайся так, спину ему набьешь… Не тяни поводья, они для управления, а не за тем, чтобы тебя удерживать в седле… И каблуками не колоти, животная не виноватая, что ты плохой наездник… Шенкелями[89] действуй, и нежно!..
Но больше, чем ездить, Андрейке нравилось кормить Атласа из своих рук, хотя Пантелей и ворчал, считая это баловством. И все же мальчик тайком притаскивал из дома краюху черного хлеба, густо усеянную кристалликами крупной соли, и протягивал на ладони своему любимцу. Конь косил глазом, потом вдыхал раздувающимися ноздрями вкусный ржаной дух, после чего осторожно, щекоча ладошку губами, забирал хлеб. До чего же мягкие и нежные у него губы, прямо бархат!
В то время как Андрейка был счастлив, его отец и главный конюх были недовольны. Попыхивая изогнутой трубкой, Пантелей озабоченно говорил хозяину:
— Потомство Атаман дал неплохое, но все-таки еще мелковатое…
— Какой у них средний рост?
— Один аршин пятнадцать вершков. Ни под седлом, ни в упряжи негожи. Вон только мальцам на забаву и годятся!
— Надо улучшать породу. Будем прикупать лошадей.
— Так нет же здесь!
— Придется ехать в Сибирь. Взялся за гуж — не говори, что не дюж!
Этот разговор состоялся осенью, а в декабре, когда установился санный путь, Мирослав Яновский, Пантелей Чуйко и новый работник завода, запасный вахмистр Семен Горелов отправились в Западную Сибирь, а точнее, в Кузнецкий округ, о лошадях которого шла добрая слава. Именно они должны были улучшить выводимую в Посьетском участке породу дальневосточной лошади.
Закупив на конных заводах и в крепких крестьянских хозяйствах семь жеребцов и тридцать шесть кобыл, Яновский со товарищи двинулись в обратный путь. По отвратительным сибирским дорогам, где. Мирослав когда-то гремел кандалами, гнал он теперь лошадей на восток. Погонщики сами порой недоедали, но животных старались кормить досыта: дорога предстояла долгая и трудная.
К Байкалу подошли в апреле. На озере, одетом в ледяной панцирь, уже появились гигантские полыньи, похожие на дымящиеся раны великана. Мужики сколотили из жердей нечто вроде мостика и перетаскивали его от одной полыньи к другой. Через три из них кони прошли успешно, а когда преодолевали четвертую, одна кобыла оступилась и, застучав копытами по обледенелому настилу, рухнула в воду, исторгнув жалобное предсмертное ржание, пошла ко дну. Бессильные что-либо предпринять погонщики проводили ее печальными взглядами, а Мирослав подумал: «Прости!» Но это было лишь начало потерь.
Перешли Байкал — впереди ждало новое препятствие: река Селенга. Она еще не вскрылась, но ждать ледохода и установления переправы они не могли: корм, захваченный с собою, был на исходе. Переправились в семи верстах ниже Верхнеудинска[90] по рыхлому ненадежному льду, потеряв при этом еще двух лошадей. Впрочем, могло быть и хуже: через несколько часов после переправы начался ледоход. Мирослав представил себя с людьми и табуном там, где сейчас льдины вставали на дыбы, налезали одна на другую, проваливались, и ему стало жутковато.
И снова дороги, дороги, раскисшие от весенних дождей, с редкими казачьими станицами обочь, в которых прижимистые гураны[91] очень неохотно продавали овес. Когда подошли к уже освободившейся ото льда Шилке, построили плоты и на этих плотах сорок два дня сплавлялись сначала по Шилке, а потом по Амуру.
После ледохода реки стали полноводными, бурными, берега затопило, и не было никакой возможности пристать к станицам, чтобы похристарадничать («Не живота своего ради, а животины для», — как говаривал цыган Пантелей, мастак побираться), кормили лошадей, если это можно назвать кормежкой, тальником на полузатопленных островах. Еще несколько кобыл потеряли в этом речном путешествии, и наконец поредевший, отощавший табун вместе со смертельно уставшими погонщиками достиг Благовещенска.
Здесь Яновский устроил месячную стоянку, люди и лошади отдыхали, отъедались. Потом долго ждали парохода: суда Амурского пароходства были в это время заняты перевозкой новобранцев. В конце июля погрузились — при погрузке опять не обошлось без потерь — на несколько барж, совершенно не приспособленных для перевозки животных.
В августе сошли на берег недалеко от того места, где Сунгари впадает в Амур, ибо он продолжал свой бег на северо-восток, а Яновскому с его помощниками нужно было на юг, в Уссурийский край. До него уже близко, по сравнению с тем, что пройдено, но и на этом коротком плече путешественников встретили тяжелые испытания.
Стояло самое жаркое время года, путь лежал по пустынной и болотистой низменности. Шли полуголодные, оборванные, с расчесанными от укусов насекомых лицами. Постоянно держали в готовности оружие: здесь, в Маньчжурии, хунхузы орудовали почти безнаказанно.