Хунхузы, воспользовавшись заминкой, тоже остановились, сгрудились, тесня друг друга конями, перебрасываясь фразами. Бровастый маньчжур в рваном халате и порученный его заботам пленник оказались совсем рядом, и тут произошло то, чего никто не ожидал.
Гнедой жеребец Артист, на котором сидел связанный Мирослав, имел одну странную особенность: он был кусучим, причем кусал не всех подряд, а только тех, кто был одет во что-нибудь желтое. Почему он это делал, никто не знал, но только желтый цвет так же раздражал этого коня, как красный — быка. Яновский шутливо предупреждал Фабиана Хука, которому подарил в свое время жеребца: «Смотрите, капитан, не надевайте ничего желтого, иначе Артист загрызет вас!»
Бровастый опекун Мирослава, как было уже сказано, носил халат, которым гордился чрезвычайно, несмотря на его ветхость. На беду маньчжура халат был желтого цвета. Артист давно это заметил и с самого начала нацелился на раздражающее его пятно, но маньчжур скакал все время впереди, держа одной рукой поводья своей лошади, а другой — коня с пленником. А вот теперь, когда все остановились и скучились, Артист сразу же агрессивно потянулся мордой к ноге всадника, накрытой желтой полой.
«Сейчас тяпнет!» — с веселым злорадством подумал Мирослав, еще не подозревая, чем это может обернуться для него самого.
От неожиданности и боли бровастый всплеснул руками, выпустив поводья. Они взвились в воздух и упали прямо на холку Артиста. Маньчжур не удержался в седле и грохнулся на землю. Артист отпрянул в сторону. «Свобода?» — мелькнуло в голове Яновского, и он что было силы, насколько позволяли связанные стремена, дал коню шенкеля. «Попытка не пытка! Давай, Артистушка!» Жеребец тонко и словно понимающе заржал и помчал хозяина прочь от растерявшейся банды.
Давным-давно, еще студентом прочитал Мирослав биографию Юлия Цезаря. Среди прочих удивительных способностей этого великого человека была и первоклассная джигитовка. «Он умел, отведя руки назад и сложив их за спиной, пустить коня во весь опор», — сообщал Плутарх.
Молодому Яновскому очень захотелось научиться ездить верхом так же виртуозно, как это делал знаменитый полководец. Не раз и не два падал он с лошади, а своего добился и был наивно, по-мальчишески горд, что хоть этим походит на самого Цезаря. Но если раньше умение ездить с отведенными назад или связанными за спиной руками было простой забавой, то теперь оно могло спасти ему жизнь.
Хунхузы, пришедшие в себя, с яростными воплями бросились в погоню. На месте остался только джангуйда с двумя-тремя приближенными. Они, ухмыляясь, смотрели, как связанный по рукам и ногам Яновский пытается уйти от преследователей. Для этого ему необходимо было форсировать мелкую речку Янчихэ и достичь леса, сизой зубчатой стеной стоявшего на левом берегу. Шансов спастись у Мирослава практически не было, ну, может, один из ста…
Это понимали все. Джангуйда, презрительно оттопырив нижнюю толстую губу, бросил:
— За этого наездника я не поставил бы даже чоха[96]! — Он повернулся к кутулю. — Ты все еще здесь, черепаха?! Палок захотел? Живо скачи к Шен Тану, порадуй старика, скажи: самого Яновского везем! Надеюсь, Шен не забыл Аскольд…
— Цзайцзянь![97] — сказал хунхуз и пришпорил коня.
Яростное июльское солнце не могло, как ни старалось, пробиться сквозь таежную чащобу и потому весь свой жар обрушивало на широкую паленину, окруженную черными остовами сгоревших деревьев и поросшую густотравьем и разноцветьем. В травах лежал, безвольно раскинувшись, белоголовый мальчик. Его матросский костюм был изодран, руки и лицо покрыты царапинами и расчесами, на верхней губе выступили бисеринки испарины. Усталый Сергунька крепко спал…
Натерпевшись страху и мучений в бандитском логове, Сергунька ничуть не испугался, оказавшись один в тайге. Может быть, оттого, что сначала не понял, что произошло. Когда хунхуз, которому было поручено отвезти Сергуньку домой, сбросил его с коня посреди леса и ускакал, мальчик решил, что разбойник просто боится попасться на глаза отцу, поэтому и высадил его в окрестностях хутора: дойдет, мол, и сам.
«Конечно дойду!» Вместе со свободой к нему пришло чувство легкости, окрыленности, и он, радостный, со всех ног кинулся вперед, оставив за своей спиной беды и страхи недавних событий. Скоро, очень скоро между деревьев засинеет Сидеминская бухта, покажется красная крыша родного дома, и у белых ворот из китовых ребер Сергунька увидит заждавшихся его маму и папу.
Внезапно он остановился и, переводя дыхание, растерянно огляделся: все вокруг было незнакомым, чужим. Узкий глухой распадок, сдавленный крутыми плечами гор, был, очевидно, забыт богом сразу после сотворения, и поэтому здесь не ощущалось никакой жизни: не росли цветы, не пели птицы, не порхали бабочки. В полумраке замшелые валуны походили на дремлющих медведей, с веток деревьев свешивались плети седого лишайника, может, это бороды леших? Вазы из гигантских папоротников наполнены пожухлой листвой, желудями, гнилушками — ведьмино угощение…
Мальчику стало холодно и жутко, он съежился на камне и тихонько заплакал. Тихонько потому, что неосознанно боялся нарушить первобытную тишину этого гиблого места. Он подумал, что навсегда, наверное, останется здесь, умрет от голода и жажды. Еще он подумал, что уж лучше бы его не освобождали из плена, был бы сейчас рядом с дядей Мирославом…
Вспомнив о Яновском, мальчик испытал нечто вроде угрызений совести: ведь его там мучают бандиты, и он ждет помощи. А он, Сергунька, вместо того чтобы бежать за ней к своим, сидит здесь и куксится! Все, надо идти.
Он вытер слезы, размазал их грязными кулаками по щекам, встал и огляделся, но уже не растерянно, а внимательно, выбирая верный путь. Интуиция ему подсказала, что лучше идти не по распадку, прихотливо петляющему и уходящему куда-то в бесконечность, а взобраться на сопку: с перевала он увидит море, а там, где море, там и дом его отца, капитана Хука.
Через минуту он уже карабкался вверх по каменистой осыпи, хватаясь то за обломки скал, то за колючие лапы низкорослых елочек, росших там и сям по склону. Иногда сверху начинали сыпаться камни, и некоторые из них, к счастью, мелкие, попадали в Сергуньку. Вскоре осыпь кончилась, начался елово-пихтовый лес, и идти стало легче. Камней, правда, и здесь хватало, промежутки между ними были затянуты мхами, которые не выдерживали тяжести ноги, и она как бы попадала в тиски.
На вершине его ждало разочарование: моря не было видно. Кругом бугрилась тайга. Но ничего, солнышко вон подсказывает: туда надо идти, на юго-восток. Шагай, мол, смелей, никуда не сворачивай, а я все время буду рядом, с левой стороны.
И Сергунька, вздохнув, начал спускаться с сопки. Внизу было болото с высокими кочками, похожими на верблюжьи горбы. Он попробовал прыгать с одной на другую, но очень скоро устал, несколько раз упал и побрел прямо по воде, с трудом выдирая ноги из чавкающей жижи.
Болото сменилось густым подлеском, в котором заманиха, растопырив ветви с широкими округлыми листьями, пыталась задержать мальчика, а когда он все же вырывался из ее объятий, с досады всаживала в него свои острые шипы.
Он терпел, как терпел и укусы комаров, облачком висевших над его вспотевшей головой. Время от времени он поглядывал на солнышко, которое дружески подмигивало ему из-за деревьев: держись, Сергунька, сын китолова!
Он перевалил еще через две сопки и очутился на лугу, который показался ему раем. Здесь некогда прошел пал: деревья еще не выросли, зато высоко поднялась густая трава, в которой справляло свой нескончаемый пир все насекомое население окрестных мест. А где насекомые, там и птицы. Отовсюду раздавались звень, стрекот, щебет, свист — поляна была полна жизни.