Сергунька упал в дремучие и пахучие травы, разбросав руки и ноги, устало смежил веки. Вяло подумал: «А вдруг змея…»
Но что это? На поляну выбежал и в нерешительности остановился Хуа-лу, нет, не олень — олененок. Изящная головка с большими глазами и широко расставленными ушами, гибкая шея; тонкие высокие ноги еще неуверенно держат продолговатое тельце с палевозолотистой шерсткой, усеянной белыми крапинами, словно кто в шутку обрызгал его известкой.
Следом за ним с повизгиванием примчался сынок уссурийского кабана Чжу. Спина у подсвинка покрыта светлыми продольными полосками, длинная рыжая мордочка кончается розовым пятачком, который забавно шевелится.
Неспешно и неслышно ступая, пришел амурский тигренок, сын самого Амбы. Он еще маленький, чуть выше кошки, но голова у него большая, а лапы массивные, и видно, что это не какая-то там кошка, а зверь, будущий хозяин тайги.
А последним приковылял медвежонок из семьи гималайских медведей Гау-тоза. Он тоже головастый, круглоухий, весь черненький, и только на груди белое треугольное пятно, будто слюнявчик ему надели.
Зверята, не боясь ни друг друга, ни мальчика, лежавшего в траве, приблизились к нему, стали трогать его кто мокрым носом, кто осторожной лапой: вставай, давай играть! Сергунька не удивился, а только озадачился: «Но во что? Разве только в салки… Чур, не я!»
И началась беготня, кутерьма, от которой брызгами полетели во все стороны кузнечики. Быстрее всех бегал олененок, а медленнее всех — медвежонок, его чаще других салили. Зато он умел лазать по деревьям, и удрав на край поляны, где стоял амурский бархат с шарообразной ажурной кроной, ловко взбирался на него и, выглядывая из перистых листьев, дразнил всех высунутым узким длинным языком.
Вот хитрюга! Но ничего, мы и там тебя достанем: мальчишки ведь тоже умеют лазать по деревьям! От шлепка по толстому заду медвежонок кубарем летит с дерева и со всех четырех лап гонится за тигренком…
И вдруг зверята остановились, замерли, тревожно нюхая воздух, а уже в следующее мгновение кинулись врассыпную и исчезли в лесу. Через несколько минут Сергунька услышал конский храп. Мальчик, жалея о прерванной игре, успел подумать: «Как было бы хорошо, если б мы остались маленькими навсегда!»
После этого он открыл глаза и увидел идущего шагом взмыленного коня, а на его спине связанного покачивающегося всадника. Это был дядя Мирослав! Сергунька вскочил и остолбенел, не веря своим глазам. Яновский был без шляпы, со спутанными волосами, с распушенной ветром и седой от пыли бородой.
— Ну, вот мы и встретились, сынок! — ласково сказал он. — Развяжи-ка стремена, а то ноги у меня совсем затекли… Ну же! Что стоишь?
Сергунька, придя наконец в себя, полез под потное конское брюхо и не без труда развязал узел. Мирослав выпростал правую ногу из стремени, сполз с коня и, не устояв, упал в траву.
— А теперь — руки. Вот так… Спасибо, сынок. — Он потряс набрякшими посинелыми кистями, потом обнял Сергуньку за острые плечики. Тот завсхлипывал. — Ну, ну, успокойся, все позади. Все хорошо. Сейчас отдохнем и потихоньку поедем домой…
Дружина Чжан Сюаня двигалась вереницей, причем в начале и конце цепочки батоу[98] поставил самых опытных охотников. Непосвященным — Фабиану Хуку и Андрейке Яновскому он объяснил так: «Хунхуз стреляет в первого, тигр Амба нападает на последнего. Надо ко всему быть готовым».
Отряд был интернациональным: финн, русские, удэгейцы, но большую его часть составляли китайцы и корейцы. Последних за их пристрастие к светлым одеждам и за врожденную грацию называли «белыми лебедями»; в отличие от китайцев, носивших косы, они завязывали волосы в пучок на темени.
Все эти люди — охотники, огородники, корневщики, рыбаки — очень хотели помочь своим добрым соседям — фермеру Яновскому и шкиперу Хуку, а кроме того, каждый из них имел свой личный счет к хунхузам. Мирные труженики, покорные и забитые, они долго терпели разбой и поборы, но нынче, в год Дракона[99] чаша их терпения переполнилась, и исполнившись решимости покончить с шайкой Вана, этого проклятого дракона, мудури[100], они взялись за оружие.
Оружие, кстати, было дрянное: допотопные штуцеры, фитильные ружья, которые при отдаче нередко травмировали стрелка; только у некоторых имелись винтовки Бердана (модифицированные, со скользящим затвором, выпуска 1878 г.). Зато кони у всех были добрые, с завода Яновского.
Вместо старика Ли, изуродованного «краснобородыми», Чжан Сюань нашел другого проводника, бывшего хунхуза, который и привел их к фанзе одноглазого корневщика. Банды там уже не было, хозяин фанзы, раненный собственной рукой и, очевидно, потерявший немало крови, корчился от болей на холодном кане и на все расспросы отвечал стонами. Оставив ему еды и лекарств, дружинники поспешили дальше.
Только раз с Адиминского перевала Чжан Сюань увидел банду Ван Ювэя, уходящую на юг, и показал ее Фабиану Хуку. Капитан пожалел, что не взял с собой подзорную трубу: как ни вглядывался, не разглядел среди разбойников ни Сергуньку, ни Мирослава. Может, их уже убили и бросили в лесу? Подумав об этом, Фабиан снова испытал внезапный приступ сильнейшей головной боли, такой же, как тогда, дома, у крышки подпола.
Батоу заметил, как изменился в лице, побледнел капитан, и участливо спросил:
— Вам плохо? Может, сделаем привал?
— Нет, нет! Едем, и поскорей, а то уйдут!
— Бу[101], не уйдут.
— Лошади у них устали, — добавил Андрейка.
Спустившись с перевала, дружинники потеряли бандитов, они, как опытные ниндзюцу[102], растворились в дебрях южно-уссурийской тайги. Но Чжан Сюань знал, что делал: уверенно ведя отряд на юг вдоль Черных гор, он обшаривал все окрестные заимки, хутора и одинокие фанзы, на которые указывал проводник, однако хунхузов нигде не было…
Уже в сумерках они вплотную подъехали к границе, почти к самому южному ее участку, на стык трех государств. Недалеко от небольшой пограничной деревушки находился хуторок некоего Шен Тана. Проводник мало что мог сообщить о нем, сказал только, что, по слухам, Шен поддерживает дружбу с «краснобородыми».
— Если они еще не ушли за кордон, то могут вполне заявиться к нему, — закончил проводник.
— Едем туда, — нетерпеливо воскликнул капитан Хук. — Может быть, они там!
Андрейка тоже не скрывал своего нетерпения, и оно, очевидно, передалось Атласу, который, стоя на месте, перебирал тонкими ногами; впрочем, возможно, что конь просто чуял жилье, а стало быть, и отдых.
Еще несколько минут скачки, и всадники спешились у ворот усадьбы Шена. Ворота были богатыми — двустворчатыми и крытыми, с высоким гребнем и причудливой резьбой. Сама усадьба походила на небольшую крепость, она имела форму круга и размещалась на расчищенной от леса поляне, саженей пятьдесят по окружности; двор и дом с бесчердачной плосковыпуклой крышей были обнесены высоким частоколом.
Чжан Сюань велел всем приготовить оружие и постучал в ворота. Открыли сразу, словно ждали. Но ждали, конечно, не дружину, это было видно по лицу владельца хутора — низкорослого пожилого китайца в синей одежде из дабы, в мягких туфлях на толстой войлочной подошве. Свое разочарование он тотчас прикрыл маской радушного, гостеприимного хозяина.
— Ваньшан хао! — поздоровался он, подобострастно кланяясь. — Лушан синьку ла?
— Ваньшан хао, — ответил за всех Чжан Сюань.
Шен Тан — это был он, — делая вид, что не замечает ружей в руках отрядников, пригласил всех в дом. Несколько человек осталось во дворе обихаживать лошадей, остальные пошли за хозяином, озираясь по сторонам, готовые в любую минуту открыть огонь.
В фанзе, просторной и основательно задымленной, находился только один человек — молодой китаец, сидевший на корточках перед печью. При виде хозяина в сопровождении незнакомых вооруженных людей он вскочил и удивленно-испуганно уставился на них. Чжан Сюань заговорил с Шен Таном по-китайски.
99
1880 г. — год Дракона, 17-й в шестидесятилетием цикле; по-китайски: гэн-чэнь, по-корейски: кён-джин.