Первое, что он увидел в своей усадьбе, — это трупы Шарика и Белки, лежавшие у крыльца; у обеих собак были размозжены головы. Не останавливаясь, капитан вбежал в дом и застыл на пороге, потрясенный.
Чья-то слепая ненависть, дикая ярость обрушилась на жилище моряка, смерчем промчалась по комнатам, оставив после себя разрушения: изрубленную мебель, разбитую посуду, исколотые ножами картины… Повсюду бурые пятна засохшей крови, на стенах ее брызги походили на восклицательные знаки.
Людей нигде не было, но кровавые следы вели к люку подполья, на котором сажей было нарисовано нечто вроде жука. С заколотившимся сердцем Фабиан схватился за кольцо и откинул тяжелую крышку…
Когда Мирослав, Андрейка и матросы, которых капитан значительно опередил, ворвались в дом, его хозяин сидел, скорчившись, на полу у раскрытого люка, обхватив голову руками, словно пытаясь остановить ее раскачивание. Он вдруг испытал жесточайший приступ головной боли, она словно была призвана заглушить муки душевные…
Яновский осторожно заглянул в подвал и отшатнулся: он был полон трупов. Резким движением Мирослав преградил путь Андрейке, намеревавшемуся тоже подойти к люку, и закрыл крышку. Потом тронул друга за плечо и спросил тихо:
— Всех?.. И жену, и сына?.. — Он не мог выговорить: убили.
— Анна там… Сергуньки нет… — с трудом вытолкнул слова из стиснутых губ капитан и зарыдал.
— Может, Живой, прячется где? — Мирослав повернулся к застывшим в столбняке матросам. — А ну-ка, хлопцы, осмотрите все хорошенько вокруг, особенно сараи и конюшню.
Андрейка не сводил глаз с черного зловещего знака на крышке люка.
— Отец, почему здесь нарисован жук?
— Это не жук, сынок, а китайский иероглиф «шоу», обозначающий долголетие. Мерзкая шутка бандитов. Это без сомнения хунхузы!
Вернулся со двора Игнат. На вопросительный взгляд Яновского он отрицательно покачал головой. А вслух сказал:
— Конюшню пытались сжечь, шалавы, да огонь, слава богу, не занялся, кони целы, только разбежались, ребята ловят…
Он помолчал, потоптался и все же задал вопрос, который самому казался неуместным:
— Господин капитан, а с китом… того… как прикажете?
— Пошли кого-нибудь в корейскую деревню, пусть забирают, что смогут.
Сына капитана Хука не удалось найти в усадьбе ни живого, ни мертвого. Китолов и его товарищи быстро собрались в погоню. Удалось разыскать только пять лошадей, поэтому именно столько всадников выехали с хутора. По дороге заехали на усадьбу Яновских, где все было в порядке, и, ничего не объяснив встревоженной Татьяне Ивановне, жене Мирослава, помчались в тайгу, несмотря на опускающиеся сумерки…
Эти строчки звучали в мозгу Яновского даже тогда, когда по его предложению погоня была приостановлена и все сидели у костра в ожидании утра. Вспомнилась и вся гетевская баллада вплоть до заключительных строф.
Мирослав вздрогнул. Что они сделали с Сергунькой? Где он, десятилетний краснощекий крепыш с голубыми, как у отца, глазами, с белыми волосенками? А ведь на месте Сергуньки мог быть его сын, как и на месте жены капитана его жена… Могли быть или должны были быть? Еще не догадка, но уже сомнение змеей вползло в душу Мирослава, чтобы поселиться там надолго.
Фабиан Хук, по-прежнему молча стоявший у костра, поднял голову и простонал в беззвездное уже, бледнеющее небо:
— Господи, да за что?!
И тогда Мирослав Яновский тихо, словно про себя, но адресуясь к другу, вымолвил:
— Наверное, все это предназначалось мне. Месть за Аскольд…
Глава II
СУНДУК КАПИТАНА ХУКА
Сокровища Фабиана. — Встреча в таверне. — «Орел» расправляет крылья. — Учеба. — Китоловное общество. — Малыш и Антти снова вместе. — Нетихий Тихий океан. — «Где наша не пропадала!»
Потрясенный смертью жены и исчезновением сына, капитан Хук не стал даже смотреть, что из его имущества расхищено бандитами. Они забрали много ценных вещей, а то, что не взяли по каким-то причинам, было уничтожено. Этой участи избежал знаменитый сундук капитана, единственная память о родной Суоми.
Огромный, тяжеленный, красного дерева, обитый бронзой, он был сработан финским мастером Кенбергом в начале XIX века. Его темно-красные стенки украшало изящное литье, изображающее мифологические сцены из «Калевалы»[11]. Массивный потайной замок с секретом гарантировал сохранность содержимого.
«Мой сундук в огне не горит и в воде не тонет», — шутил Фабиан, и это было близко к истине: сундук однажды благополучно перенес пожар: мастер пропитал дерево особым негорючим составом, а меж красных досок уложил асбест.
Если бы хунхузам удалось вскрыть сундук, они были бы разочарованы: сокровищ — в их понимании — в нем не было. Лежали там, правда, деньги, но то была коллекция редких старинных монет из разных стран мира, где довелось побывать капитану. Привозил он из дальних странствий и почтовые марки, которые лежали в большом сафьяновом альбоме. Хранились в сундуке морские приборы, инструменты, некоторые занятные безделушки и амулеты. Но главным богатством сундука были бумаги — дневники, судовые журналы, морские карты и научные труды Фабиана Фридольфа Хука. Плавая по многим навигационно опасным зонам Тихого океана, капитан в каждом рейсе исправлял ошибки карт и вел глазомерную съемку. Он подробно описывал свой курс, метеорологические условия, течения, ветры и берега…
Когда наступала зима и прекращался китоловный промысел, капитан и его команда вытаскивали свою шхуну на берег бухты Сидеми, отдыхали и готовились к новому сезону.
По вечерам в семейном кругу Фабиан любил читать вслух, чаще любимую «Калевалу», а иногда — после настойчивых просьб сына — кое-что из своих воспоминаний. Особенно Сергуньке нравилось то место из дневника, где описывалось, как его отец стал моряком. Было это очень давно, в 1848 году, когда Фабиану Хуку шел еще только тринадцатый год.
…В портовой таверне под заманивающим названием «Бросим якорь?» — многолюдно, шумно, дымно. Здесь моряки — финские, шведские, русские и иных стран — отмечают свой приход или уход, здесь они нанимаются на работу, подписывая контракты на кабальных для себя условиях, и здесь же завивают горе веревочкой, пропивая только что полученный аванс. Слышны тосты на разных языках: «Скооль!», «Прозит!», «Ваше здоровье!»
В углу за большой дубовой бочкой, заменяющей столик, сидели двое — высокий костистый старик в шляпе с обвисшими полями и кожаной жилетке, накинутой прямо на голое тело, и мальчик, бедно, но чисто одетый. Старик время от времени отпивал из высокой оловянной кружки, стоящей перед ним, и задумчиво посматривал на своего юного соседа, который, уже устав плакать, остаточно всхлипывал, вытирая глаза рукавом куртки.
— Жаль, что ты не пьешь грога… Эй, нейти[12], еще кружку! Может все-таки выпьешь? Не хочешь? Жаль, жаль… Я бы тоже, может, плакал, если бы не грот. Очень помогает от слез и вообще всяких переживаний. — Он опять поднес кружку ко рту. — Скооль! Ну что поделаешь, не берут нас с тобой на флот. Тебе говорят, что ты молод, в мне — что стар. Только враки все это! Я и на руле еще могу стоять, и шкоты натягивать, и гарпун метну лучше иного молодого, ха! Вот по вантам лазать уже не мастак: кость у меня не гнется… Знаешь, как поется в старой матросской песне? «Был, как шпага, я тонок и гибок, а теперь будто лом проглотил». Ха! Это тебе по вантам карабкаться, на пертах[13] плясать. Самый возраст. Я пришел на флот таким же малышом, ничего, человеком стал. Так что зря тебя не берут… Эй, кто там? Тащи еще грогу, да побольше, чтоб я утонул, ха!