Самолет с красными кругами на плоскостях и фюзеляже на бреющем полете шел над океаном, настигая «Коперник». Моряки настороженно следили за его действиями. Хотя беспокоиться вроде было не о чем: Япония, как известно, не воевала с нами, а принадлежность парохода к СССР была четко обозначена: на крышке трюма был нарисован большой государственный флаг, на бортах и корме написаны название и порт приписки. Но от самураев можно было ожидать всего: приморцы помнили Хасан…
Самолет прошел над судном, лег на правое крыло, сделал круг и вновь пронесся над «Коперником», на этот раз совсем низко, почти над самыми мачтами. Спартак даже разглядел летчика, его очки-консервы, зубы, оскаленные в ухмылке, и большой палец, опущенный книзу. Заметили этот жест и другие моряки.
— Намекает, что ли? — ворчали одни. — Дескать, скоро пойдете ко дну, как цусимцы!
— Это мы еще посмотрим! — отвечали другие.
Самолет ушел. На судне дали отбой тревоге, — сделали запись в судовом журнале об этом случае и продолжали рейс. Японские самолеты еще не раз появлялись, все они вели себя вызывающе: облетали судно, нарушая международные правила, пикировали на него, но дальше этих «шуточек» дело, к счастью, не заходило.
Однажды — это было уже в Восточно-Китайском море, на траверзе[114] островов Рюкю — «Коперника» нагнал и пошел с ним параллельным курсом японский военный корабль — эсминец. Он приказал судну застопорить ход, а потом, приблизившись до одного-полутора кабельтовых, начал задавать вопросы по международному своду сигналов. На реях «Коперника» тотчас взвивались разноцветные флаги — ответы. Боцман Аверьяныч, стоявший рядом со Спартаком, читал вслух этот диалог, а заодно сердито комментировал его:
— Название судна?
— «Коперник». (Читать не умеешь, что ли?)
— Откуда идете?
— Из Владивостока. (Откуда же еще!)
— Куда идете?
— В Сурабаю. (Но это не ваше дело!)
— Какой груз на борту?
— Груза нет. (А если б и был, вам-то что?)
— Сколько пассажиров?
— Пассажиров нет. (Вот привязался, яс-с-ное мо-ре!)
Дальше шли уже совсем бессмысленные и нудные вопросы о годе и месте постройки судна, о порте приписки и так далее. Всем стало ясно, что японец либо хочет задержать подольше «Коперник» и этих водах, либо просто издевается.
Капитан, потеряв терпение, сказал по переговорной трубе радистке:
— Товарищ Рур! Передайте открытым текстом во Владивосток: «Задержаны японским эсминцем. Ждем указаний».
Запищала морзянка, сообщение было принято как во Владивостоке, так и на японском корабле. Он поднял сигнал: «Можете следовать по назначению!» — и медленно, словно нехотя, отвалил влево.
— Катись колбаской по Малой Спасской! — крикнул ему вслед Спартак. Аверьяныч одобрительно потрепал его за чуб, но тут же строго сказал:
— Юнга, почему без дела шляешься? Сказано — суричить надстройку? Жив-ва!
— Есть суричить надстройку!
Закончив работу, Спартак поднимается в радиорубку. Юнге не от кого получать радиограммы — отец его, младший политрук, погиб в боях у озера Хасан, мать умерла, — но мальчишка любит бывать у радистов. И не только он один.
Все моряки, используя любой предлог, иногда даже выдуманный, то и дело заходят в это тесное помещение, сплошь заставленное аппаратурой, тихонько, чтобы не мешать радистке, садятся на маленький клеенчатый диванчик и слушают бесконечные ти-ти-ти-та-та-та, тщетно стараясь угадать, что они означают, какие несут в себе новости. Радио — единственная ниточка, связывающая моряков с Родиной, с родными…
С надеждой посматривает на Светлану Ивановну, принимающую радиограммы, судовой врач Кудрявцев. Юнга знает, что родители Игоря Васильевича остались в захваченном фашистами Витебске и что вряд ли он дождется в скором времени весточки от них. Доктор и сам это понимает, но все же надеется…
Надеется получить РДО и боцман Аверьяныч. Его сын, лейтенант Красной Армии, воюет сейчас где-то под Москвой. Но прячет радистка глаза от боцмана и доктора, словно в чем-то виновата перед ними.
Вечно хмурый силач-матрос Петренчук, даже получив радиограмму из дома, не уходит из рубки, ждет, не передадут ли очередную сводку Советского информбюро. Все знают, что накануне этого рейса он очень просился на фронт, но его, первоклассного специалиста, не отпустило пароходство. Наверное, поэтому он и хмурый…
Рур победно взмахивает листком с торопливо написанными строчками и, сняв наушники, читает срывающимся от волнения голосом:
— Вчера, шестнадцатого декабря, советские войска после ожесточенных боев овладели городом Калинином! Ура, товарищи!
Светлеют лица даже тех, кто не дождался вестей от своих родных, и раздается дружное «ура». А на крик является старпом и выгоняет — в который раз! — всех посторонних из радиорубки.
С каждым оборотом винта «Коперник» все дальше уходил на юг, с каждым днем становилось все жарче. Сначала моряки, совсем недавно покинувшие зимний Владивосток, радовались солнышку, то и дело блаженно щурились на него, загорали, используя редкие свободные минуты, но вскоре радоваться перестали: началась тропическая жара. Солнце из блага превратилось в наказание, или, как шутили моряки, «было светило, а стало ярило». В одежде стало работать невозможно, и капитан разрешил ходить раздетыми. По этому поводу на судне появилась еще одна шуточка: «Объявлена форма „раз“: часы, трусы, противогаз!»
Появились летучие рыбы. Спартак много слышал о них от старших, бывавших в южных широтах, вот наконец и ему довелось их увидеть. Стоял он однажды у борта, кругом пустынно, не видно ничего живого, и вдруг море словно выстрелило стайкой рыб. Взлетели они невысоко, но быстро, прочертили воздух серебряными телами и снова исчезли в волнах. Юнга сначала даже не понял, что это такое, потом только сообразил. Моряки рассказывали, что «летучка» мчит в воздухе со скоростью примерно восемьдесят километров в час и за один прыжок пролетает около сотни метров!
Когда у Спартака выдавалось свободное время, хотя боцман скучать не давал, он навещал братана. Для этого нужно было по многочисленным трапам с гремящими железными балясинами и скользкими поручнями спуститься в самое нутро парохода. Если наверху, на палубе, заливаемой неутомимым солнцем, стояла постоянная жара, то здесь, внизу, было настоящее пекло. Кочегары и мотористы работали обнаженными по пояс, с мокрыми полотенцами на головах. Их тела лоснились от пота, чумазые лица делали моряков похожими друг на друга. Спартак узнавал Володю по улыбке — широкий и белозубой. Стараясь перекричать шум машины, Шелест орал юнге в самое ухо:
— Ну как там, наверху?
— Жарко…
— У нас, как видишь, тоже не холодно. Вы во время работы хоть загорать можете…
— Какое там загорать! Я уже два раза весь облез!
Нос у Спартака был красный и облупленный. Володя, шутя, проводил под ним грязным пальцем, и у юнги появлялись черные «усы». Потом Шелест показывал ему свое хозяйство, выкрикивая объяснения. Спартак половину не слышал, половину не понимал, но, чтобы не обидеть братана, кивал с умным видом.
— Ну, а сейчас дуй наверх!
— Что, что?
— Дуй наверх, говорю! Вот-вот «дед»[115] придет. Разорется…
Спартак поднимался на верхнюю палубу, с наслаждением вдыхал солоноватый воздух, и дневная жара после посещения машины уже не казалась ему такой нестерпимой. Он, прищурившись, смотрел на ярко-синее небо и отражающее его такое же синее море.
Но лучшими для юнги, как и для всей команды, были ночные часы. Ночь в южных широтах наступает быстро, здесь нет вечерних сумерек, и едва солнце скрывается за горизонтом, наступает тьма — густая, плотная.
Спартак бесшумно слезает с верхней койки и выскальзывает из тесного, душного и храпящего кубрика. Он поднимается на верхнюю палубу, ложится прямо на доски и смотрит в небо. Приятно так лежать и чувствовать, как твою обожженную дневным жаром кожу освежает морской ветерок, он словно гладит тебя легкой прохладной ладошкой. А над тобой — черное небо с тонким, непривычно перевернутым в виде чашки месяцем и со звездами, яркими и какими-то мохнатыми. Незнакомые звезды, чужое небо. Родная Полярная звезда откатилась почти до самого горизонта, а с другой стороны взошел известный лишь по книжкам Южный Крест. Палуба покачивается, и звезды покачиваются, будто шевелятся.