А ночью мы с Серовым прогуливались по палубе.
Огромный океан покрыт как бы темным шелком. Тихие воды. Слышен шум непотушенного паровика машины. Я и Серов смотрим с палубы на таинственный берег, погруженный в бурую полумглу – полусвет непогасшей северной зари. Мы смотрим на черные скалы и на огромные кресты поморов. Это их маяки. Вдруг перед нами, из пучины вод, поднялась черная громада корабля. Вот поворачивается, плавно ныряет. Как-то сразу, неожиданно. Что это? «Нас обдало водой, мне залило за шею.
– Э, – кричит нам, смеясь, матрос. – Выкупал вас… Эвона он где.
Недалеко вывернулась чудовищная тень. Это кит. Сильной струей, фонтаном, он пустил воду вверх. Как плавно и красиво огромный кит выворачивается в своей стихии. Должно быть, хорошо быть китом.
– Валентин, – говорю я Серову. – Что же это такое? Где мы? Это замечательно. Сказка.
– Да, невероятно… Ну и жутковатые тоже места… Эти глыбы как будто говорят – уезжайте-ка лучше отсюда подобру-поздорову…
Рано утром мокрые скалы весело заблестели на солнце. Они покрыты цветными мхами, яркой зеленью, алыми пятнами. На лодке мы причалили к берегу. У берега глубоко видно дно, а там, под водой, какие-то светлые гроты и большие, в узорах, медузы, розовые, опаловые и белые. За низкими камнями берега открываются песчаные ложбинки и в них низенькие избы, убогие, в одно-два окошка. Я открываю шкатулку, беру палитру, кладу второпях краски. Это так красиво, удивительно: избы на берегу океана. Руки дрожат, так хочется написать это. Вдали, у океана, пишет Серов. Внезапно он кричит мне:
– Иди сюда, скорей!
Я бегу к нему. Вижу, стоит Серов, а перед ним, поднявши голову, – большой тюлень, и смотрит на Серова дивными круглыми своими глазами, похожими на человеческие, только добрее. Тюлень услышал мои шаги, повернул голову, посмотрел на меня и сказал:
– Пять-пять, пять-пять…
Вышедшая из избы старуха поморка позвала его:
– Васька, Васька.
И Васька, прыгая на плавниках, быстро пошел в избу.
У избы я кормил его рыбкой – мойвой, любовался его честными красивыми глазами, гладил его по гладкой голове и даже поцеловал его в холодный мокрый нос.
Он повернул набок голову, заглянул мне в глаза и сказал:
– Пять-пять…
Безграничный Ледовитый океан. Над ним – прозрачное, холодное небо. К горизонту оно зеленоватое, далекое. Слева идет угрюмый скалистый берег, покрытый мхами.
В. А. Серов и я поместились у кормы парохода. Мы смотрим на белые гребни за бортом, но это не пена от волн, это – белухи, белые особенные тюлени, большие и длинные. Они то появляются, то пропадают. Белух так много, что кажется – океан волнуется. Богат, как видно, жизнью Господин Ледовитый Океан.
Пароход вошел в тихую широкую гавань, залив Святого Трифона у скал. На палубе уже собрались поморы с мешками и багажом. Пароход остановился. Мы простились с капитаном и вышли из лодки на сырой песок берега, близ которого высились седые скалы.
Вскоре нас приютил небольшой деревянный домик Печинского монастыря. Около него стоят еще три домишка карел. Карелы собрались небольшой толпой и смотрят на нас. Среди них на берегу полулежал парень, одетый в яркий зипун, обшитый зелеными, желтыми, белыми и голубыми кантами. Каков франт!
На голове у франта белая песцовая меховая шапка с кожаным верхом и с красным помпоном, его белая рубашка – в цветных лентах, а на руках кольца, мне показалось – большой бриллиант, изумруды, сапфиры.
Кругом странного человека лежали и сидели белые лайки с острыми ушками. Острые мордочки собак выглядывали как бы из пышных муфт. Это было очень красиво, особенно на фоне зеленого мха прибрежных камней.
А около крыльца монастырского дома стоял небольшой олень. Его большие рога, похожие на сучья дерева, были как бы покрыты бурым бархатом. Умно и приветливо смотрели карие оленьи глаза. Я не мог не погладить его. Монах в камилавке между тем помогал вносить наш багаж.
– Приехали, – сказал Серов, входя в дом.
– До чего любопытно кругом, – восхищался я.
Вскоре на столе появился самовар и лепешки.
Из окна мы видели, как, дымя, ушел «'Ломоносов».
Мы осмотрелись в нашем жилье. Что-то особо уютное, тихое и душевное было в этом доме, в двух маленьких монастырских покоях.
– Мне кажется, – сказал Серов, – что еще и здесь качает…
Я не ощущал качки совсем, но все же и я был рад, что нет больше противного пароходного запаха рыбы. В окно видел залив Святого Трифона и скалы. Воздух прозрачный и светлый. Пахнет, как у нас под Москвою, осенним листом.
Я вижу, как старый лопарь прощается с монахом и идет к берегу залива. Олень побежал за ним. Лопарь сел в лодку и поплыл. Подняв голову и закинув на спину рога, олень поплыл вслед, быстро разрезая воду. Это все было красиво, просто и мудро…
А вечером, за самоваром, монашек рассказал нам, что тот франт с белыми лайками, которого мы видели утром, – главный олений пастух. Он пасет стада в десятки тысяч голов. Олени пасутся в тундрах, и самые умелые пастухи знают, как сохранять стада и приплод. Умелых пастухов ценят и платят им много. Такие пастухи очень богаты. Так вот кем был этот франт с кольцами.
Всю ночь, сквозь сон, я слышал прибой и вой ветра, а утром первое, что я увидел, – Серова у окна.
– Константин, посмотри, какие чудеса…
Я взглянул в окно.
Берег залива до самого нашего дома был покрыт расплавленным светлым серебром.
Это была рыба. Огромными грудами она громоздилась по берегу до нашего дома, загородила калитку крыльцо.
Я увидел, как, растопыривая ноги, к нашему дому идет урядник и как он, скользя, падает, опять подымается, снова падает.
– Да, вот, – говорит, тихо смеясь и разводя руками, монашек. – Рыбы-то! Вот засолили бы, а соли нет… Эх, хороша рыба-сельдь. Это ее кожа загнала ночью… Кожа, – иначе сказать, тюлень, – загнала сельдь в залив…
Тут в дверях показался урядник – как Лоэнгрин,[47] весь серебряный от рыбьей чешуи…
– Вот, ваше благородие, – сказал он, – как тут идти склизко… Одна рыба… В кармане лекарство, которое было, – все смокло… Холера… Кому какое давать – не знаешь.
Урядник стал вынимать из карманов пузырьки и мокрые порошки:
– Вот рома бутылка цела… Да и холеры нигде-то и нет, а мне говорят: «Давай им это, Василий Иванович…» А я что? Я на весь район один. От Кеми до границы… Да еще жулика-пастуха лови: олений приплод не сдает… А в Кеми за политиками гляди. Один тебя за папиросами, другой за вином посылают… Пристав Репин, хороший человек, неча говорить, но только от скуки, что ль, ей-ей, всю ночь с ими в карты дует… Порто-франко потому… У нас тут, говорю, – порто-франко: тут ром – рубль. Потому… А пуншу шведского всегда достать можно, ей-ей… Крикните: «Василий Иванович!» – и готов пунш… Прощения просим.
Урядник был навеселе.
Он вышел и через минуту вернулся, осторожно неся два стакана шведского пунша. Как-то особенно нам подмигнув, урядник сказал:
– Все понимаю, ей-ей… Только три класса прошел, а все и всех вижу… Будете в Кеми, Кознову не говорите, вот он меня ест. Вот ест, прямо беда, ей-ей… Только и думает, как бы во мне вину найти. Ему охота меня угробить, совсем начисто. Тут и весь крендель.
– Почему же крендель? – с недоумением спросил я.
– Потому что переплет, – пояснил урядник, – из-за жен вышло. Ей-ей. Я прямо Иосиф.[48] А Кознов думает совсем наоборот. Долго рассказывать, ей-ей… Вот так порто-франко!.. Завтра, ей-ей, вам пунша бутылку достану, прямо янтарь. Вкусно-о! Ар-р-ромат… Скажите спасибо уряднику. Больше ничего…
Внезапно вдали, над океаном, показались какие-то рыжие тучи, вроде паутины, которые быстро неслись, точно пепел по ветру. Странные тучи быстро приближались, летели к нам дымной стеной.
Ясный день стал темнеть.
Я как раз разбирал краски, приготовляясь писать, но стало темнеть. Ко мне вошел Серов.
– Что это, Константин, гроза, что ли? Как потемнело…
Рыжие тучи спускались с неба волнующими полосами. Стало темно совсем. Я зажег свечу.
В окне рыжая мгла и шум, особый шум: в летящем пепле слышны гортанные крики птиц. Это не пепел, это – птицы. Миллиарды птиц спустились на землю. Они покрыли все, как белые фонтаны, вздымаются они с криками около дома. Плачущий птичий крик звенит в воздухе.
47
48
Имеется в виду библейский сюжет об Иосифе, который был оклеветан женой египетского царедворца Потифара и, будучи невиновным, понес суровое наказание.