Опавший прах слежался в куче.
Оборонил и клен листы.
Смотрю в долину с этой кручи, —
Полна окрестность красоты.
А в синеве застыли нити,
Осенней паутины лёт,
Не нужно никаких событий,
Пусть мерно жизнь идет в черед.
25 августа 1965 г.
Дума ночью
Над долиною день отгорел,
И над полем великая дрема.
Переделано множество дел,
И за ригой в ометах солома.
В эту ночь лишь на звезды смотреть,
Нету им ни конца и ни краю,
К ним мечтою моей полететь,
Словно милую я вспоминаю.
А такая была у меня,
На нее я смотрел, веселился,
Только дожил потом до тяжелого дня
И навеки я с ней распростился.
Она стала, должно быть, звездой,
От нее и сиянье сверкает.
Пролетел над межой козодой,
И заря предвечерняя тает.
Браслеты вечера
Грозно каркнула ворона на сосне,
Чья-то юность заскучала о весне.
А уж сыплет лист метелица в долу.
И туман свою клубком свивает мглу.
Вся осиновая роща в янтарях,
Будто медяками весь засыпан шлях.
Моя дума одинока в этот час,
На закате свет мерцающий погас.
Если б в поле овсяное мне пройтись,
Чтобы песнь осеннюю мне кинуть ввысь,
Чтобы сердце говорило про любовь…
Зря, что ль, помнится ее, как бархат, бровь?…
11 августа 1965 г.
Одеяло
Иду я знакомой тропинкою к дубу,
Зима распахнула пушистую шубу,
И дятел в чащобе стучит без умолку,
Облазил доверху косматую елку,
И заяц пугливые уши расставил,
Живет глухомань без намеченных правил,
И в ней никогда не смолкает молва,
И ночь караулит вещунья-сова.
Не правда ль, тепло у зимы одеяло?
Поэту его иной раз не хватало.
Гаданье
Снежное поле. Мороз и метель,
Небо затмила высокая ель.
А под бугром деревенька во мгле.
Лампа блеснула в соседнем селе.
В избу девчата ввалились гурьбой,
Облако пара впустив за собой.
Ночь коротка, запоют петухи,
Девки на песню не так уж плохи.
Бабке на печке тужить о грехах,
Девкам пропеть о своих женихах.
Молодость – золото, сила земли!
Глянь на гаданье: у всех короли.
24 ноября 1965 г.
Лукоморье
Обманчива моя строка,
И в ней не высказать всех дум.
Идет-гудет зеленый шум,
И кипень неба высока.
А что там видится вдали,
В полденном небе над бугром?
Летят с заморья журавли,
В поречье им и кров и дом.
О вестники моей весны
И старости моей подспорье!
Моя страна вам Лукоморье,
И с вами дни проведены.
И ваших кличей дальний зов,
И реки выше берегов,
И даль синеющих лесов, —
Родная песнь души без слов.
Крестьянский поэт
Засветилась заря в это утро погожее,
И трава вся в росе, в повители плетень,
На селе только что показались прохожие,
Тени длинные под ноги бросил им день.
Заскрипел журавель, поднялася бадья,
Из ведра просочилася влага,
С криком галочья вдруг пролетела ватага,
И туманы в разъемчивой мгле.
Вдруг пастух продудел на селе.
Стали тени от вётел короче,
Не спеша наступил день рабочий,
На току обмолот, стукотня,
Приучилась к делам ребятня
И отцам помогает умело.
Как люблю я мужицкое дело
И умелую в этом сноровку,
Где солому сложить, где сторновку,
Где лопатой провеять зерно.
Сам я не был в деревне давно,
Хоть слыву я крестьянским поэтом.
Что мне к славе прибавить при этом?
Мою славу ветра не сотрут,
Я прославил усердье и труд.
Пейзаж
Раскричалися сорочьи дети,
Росы свежи, утро в холодке.
Рыбаки раскидывают сети,
Кулики просвищут на реке.
Две-три утки пронеслись сторонкой,
Почему-то не охотник я —
И заслушиваюсь песней звонкой,
И хожу без всякого ружья.
Не губить хочу я жизнь живую,
А любить и радостно пылать.
Оттого-то сторону родную
Называю теплым словом – мать!
Я научился писать пейзажи в деревне Щербаковке близ Казани. На берегу голубого озера, где в пучине была такая ясная холодная вода, что гривенник, брошенный за борт лодки, светился серебряной каплей на песчаном дне, где по краям провала далеко в глубину зеленой бахромой таинственно спускался мох, образуя некий сказочный балдахин, расположилась небольшая, в тридцать домов, деревня Щербаковка, славная своей картошкой и старинными штофными сарафанами.
Там, на высоком обрыве, откуда можно было видеть за пятнадцать верст в одну сторону Казань с кремлем и башней Суюмбеки, в другую – село Высокая Гора с белой колокольней, стояла летняя изба старика Федора Демидовича Степанова, осанистого, с большим лбом и седой бородой, степенного, тихого человека, большого охотника ходить по грибы, в чем я ему был неутомимым и по зоркости глаза счастливым соперником.
Там я прожил семь зеленых лет, спал на верху омшаника под соломенной крышей, где одну жердочку по соседству на все время облюбовали куры-хохлушки, любимицы старухи Даниловны, хозяйки Федора Демидовича. Моими часами был кочет с золотым пером, горлопан на всю улицу, он и будил меня на живописную работу. Его бодрящий крик и жизнерадостность воспел я в одном краткостишии. Старуха Даниловна, бойкая говорунья-сваха, охотница до песен и до нечаянной рюмки, была моей постоянной натурщицей в живописи и в поэзии. Ее простодушные рассказы я перекладывал в гекзаметрические стихи о деревне. Делал я это с большой точностью, упоминая в строках и подлинное имя героини.
Как-то я зашел на гумно, где молотила семья Степановых, и заметил легкую пересмешку у работников. Я, выведывая названия несложных частей овина для поэмы «Обиход», расспрашивал подробности и увидел, что старик Федор Демидович порывается мне сказать что-то лукавое.
«Да тебе все расскажи, а потом ты и опишешь, как мою старуху описал; про картошку-то она тебе рассказывала, а ты как есть правду описал», – добавил он уже добродушно и поощрительно.
Я не думал, что старик знает про мой гекзаметрический стих «Картошка», который был напечатан в это лето в газете «Красная Татария». Номер этой газеты принес в Щербаковку Даниловне ее внук, узнавший в моем бесхитростном описании точный портрет своей бабушки.
Мне понравилось, что деревенские люди не подивились древнему многосложному размеру и похвалили меня за правду. Эту же правду я искал и в увлекательном для глаза пейзажном деле. Небольшая заводь у леса, образованная хаусом,[117] струившим прозрачную голубую воду к мельнице под известковой горой, служила мне всегдашним мотивом. Рядом, на берегу речки Казанки, росла ивовая роща, где пастухи в полдень ставили стадо на стойло, и я присаживался к их костру с этюдником, мольбертом и холстом и писал по нескольку дней подряд тихие аркадские виды.
вернуться
Печатается по изданию: Радимов Павел. О родном и близком: Воспоминания. М.: Моск. рабочий, 1973.
вернуться
Хаус (татарск.) – водоем, мельничная запруда.