На скалах синевато поблескивал лёд; наверху, где вспыхивали, готовясь погаснуть, звезды, темной тенью нависали громады гор. У последней, необитаемой кельи, тропинка кончалась. Князь укрылся в нише. Следовало дождаться рассвета.
Скоро забьют к заутрене клепала. Смолкнет воркованье влюбленных филинов и мяуканье диких кошек. Филины и огромные совы, отогревавшиеся на монастырских трубах, попрячутся в гнезда, а стаи ворон взлетят над скалами, облегченно крича после бессонной ночи, сделавшей многих из их сестер добычей филинов. Куницы и дикие кошки будут дожидаться в норах, пока теплые лучи солнца обогреют их, голодные орлы начнут отряхиваться перед тем, как вылететь на охоту. Движение, созданное Сатанаилом, не приостанавливалось ни днем, ни ночью. Оно лишь видоизменялось на свету и во тьме: те, кто спал ночью, становились добычей тех, кто бодрствовал, и наоборот. А Бог оставался лишь как утешение, уверовать в которое можно, только если счесть его великим шутником.
Перепуганный отшельник хриплым, простуженным голосом исступленно голосил тропарь. Князь терпеливо ждал рассвета, время от времени поглядывая на утес. «Пока я подстрелю орла, Сологун может уже испустить дух, — думал он. — Впрочем, я здесь не столько ради него, сколько для того, чтобы отогнать мысли о Бориле, развлечься… В самом деле, чем буду я жить, когда у меня ничего не останется? Охотой? Надеждой на брата? Ежели моя голова уцелеет до его возвращения… Да и какая это надежда? Сыновья Асена начнут резать Бориловых половцев, а половцы — нас… Проклятье висит над нашей страной. Она проклята нашими прадедами — теми, коих перебил Борил, приведя из Брегалницы свои славянские полчища».
Каждый раз, когда мысль обращалась к прошлому, князь приходил в ярость, и это мешало ему воспринять Бога. Тихонько потопывая в холодной нише, чтобы согреть ноги, он искал, чем бы отвлечься. Стал пристально вглядываться в скалу, уступом нависшую над кельями. Ему казалось, что он различает там спящего орла. Глаза постепенно отделили силуэт птицы от камня, потом наконец явственно блеснула спина орла. Следовало выждать ещё несколько минут и стрелять, пока ещё не совсем рассвело, а то орел заметит охотника. Князь вынул из колчана длинную охотничью стрелу, натянул тетиву. Клепала в монастыре заблаговестили. Залаяли внизу, в деревне, собаки, закукарекали петухи, заскрипел колодезный ворот. В ущелье, среди заиндевевшего леса, молчали под снегом монастырские водяные мельнички.
Перед тем как спустить стрелу, Эрмич всегда произносил шепотом: «Во имя Отца и Сына…» Князь же никого не призывал на помощь. Он доверял лишь собственной руке и глазу.
Первая стрела пролетела выше птицы. Звон тетивы заставил её поднять голову, и князь уже ясно различал изогнутый клюв, вытянутую в гордом возмущении шею, твердую линию крыла. Он прицелился чуть вбок от орла. Натянул тетиву, украшенные перламутром концы лука сблизились, и стрела с глухим звуком вонзилась в птицу. Орел подпрыгнул, забил крыльями и с пронзительным криком исчез в ущелье…
Эрмич, который должен был стоять внизу, подберет его. Князь повернул назад прежней дорогой. Когда он вступил на монастырский двор, солнце уже взошло. Перед дверью, зажав коленями ещё живого орла, Эрмич безжалостно выщипывал и раздавал монахам маховые перья, которыми они станут переписывать богомильские книги и жития…
6
Падал мягкий, теплый снежок, небо стало выше и прозрачнее. Мутный солнечный диск то выглядывал из-за дымки облаков, то прятался вновь. Февральское утро, столь хмурое поначалу, когда сани, всадники и пешие слуги покидали Преслав и сердце князя сжималось от мрачных предчувствий, теперь было залито светом. Всё незаметно переменилось уже к полудню, белые от снега кони и люди вдруг приободрились, словно лишь сейчас заметили и ощутили приветливость февральского дня. Даже колокольчики на упряжи болярских коней звенели радостью, весело скользили украшенные ликом Богородицы сани, в которых ехала, тихонько потряхиваясь на толстых коврах, болярышня в медвежьем тулупе. Слуги стояли на полозьях болярских саней либо бежали рядом, перебрасывались шутками, смеялись. Похрустывал снег, в высоком небе разносились весенние призывные клики диких гусей. И когда Эрмич, скакавший впереди вместе с несколькими вооруженными слугами, истошно закричал, указывая копьем на протянувшуюся по опушке серую пасму волчьей стаи, никто не испугался. Напротив, все развеселились ещё пуще, а в душе князя и волчья стая, и звучавшее музыкой небо вызвали ту же радость, что вспыхнула в нем давеча при виде алого ёлека болярышни, краешек которого выглядывал из-под тулупа. Уж таким был князь Сибин, что всё могло заставить его поверить в добро, хотя он и знал, что и красота и само добро — мимолетны. Он ехал теперь верхом впереди болярских саней, весь в снегу, и не оборачивался, не глядел, как смеется со слугами болярышня, как разрумянились её щеки, как глаза льют голубой елей, а губы приоткрывают жемчужную нанизь зубов. Потому что ещё в утренних сумерках необыкновенная красота её вызвала в нем не только соблазн, но и какую-то неприязнь. Невероятно, что у Сологуна с его пеликаньей головой такая дочь.