Эсташ де Колини! Единственный человек здесь, к которому князь испытывал уважение. Гордость Сибина была оскорблена, положение казалось нестерпимым. Француз наблюдал за ним, любопытствуя, как князь поведет себя. Наклонившись вперед на своем троне, Борил смотрел на князя, как ястреб на сокола.
— Я воин, и мой род всегда был предан болгарской вере, — ответил Сибин царю, более пораженный переменами в тронной зале, нежели государевой угрозой. Всё, что напоминало о Калояне, было вынесено прочь, даже знамена. Кованые венецианские и фламандские доспехи и штандарты плененных рыцарей из свиты императора Балдуина были заменены половецкими бунчуками, сербскими и византийскими знаменами, оставшимися от времен Асена и Петра. Борил либо не понял ответа, либо истолковал его в том смысле, что князь исполнит его приказание, либо предпочел сделать вид, что ничего не слышит и не видит. А возможно, дерзость Сибина обрадовала его, поскольку служила ещё одним доказательством вражды, что поможет ему успокоить свою царскую совесть, когда половцы принесут ему окунутую в мед голову князя… Бесчисленны узы, коими Рогатый связывает свои жертвы одну с другой!..
Сибин незамеченным покидал тронную залу, когда венценосной чете представлялась Каломела. Протосеваст смотрел грозно, и князь понял, что он успел оговорить племянницу перед Борилом.
Юная еретичка казалась скорее негодующей, чем смущенной. В её расширившихся зрачках, точно в зеркале, трепетали огоньки свечей и отражения керамических светильников. Они выражали гордость, возмущение и готовность претерпеть любые муки ради того, чтоб обрести святость. Лишь на единый миг увидел князь её глаза, и этого было достаточно, чтобы понять, как закончится эта встреча. Бог помрачил ей зрение и рассудок, став соучастником её дядюшки-протосеваста.
Сибин откинул тяжелое, подбитое желтым шелком одеяло — от кирии Эвтерпы, чья обнаженная рука обнимала его шею, пыхало жаром, как от печи. Её грудь упиралась ему под мышку, и при каждом вздохе князь чувствовал, как она упруга. Сон поглотил Эвтерпу точно бездна, в которую она погрузилась самоотреченно, безоглядно, и её дыхание будило в князе нежность и снисходительность. Почему бы нет? Эвтерпа слуга Сатанаила, а князь тоже принадлежал ему…
Рука Сибина скользнула по её плечу, и он опять ощутил её теплое дыхание, дыхание женщины и ребенка. Какой беспомощной выглядела она сейчас, дитя — торговец, уснувший у обочины житейской дороги, зажав в руке заработанную монетку, счастливый и несчастный, измученный и радостный, сраженный сном. Князь прикоснулся к её темени. Даже под густыми волосами чувствовалось, как оно горит.
Кирия Эвтерпа пошевелила растрескавшимися губами, недовольно почмокала и ещё крепче прижалась к князю.
Сибин прикрыл её одеялом, осторожно высвободился из объятий и встал с постели.
Уже светало. Подойдя к окну, князь услышал завывание ветра. Над громадой башен, зубчатых стен и тесно громоздящихся друг на друга зданий Царевца проплывали тучи, и казалось, что не тучи, а сама крепость плывет куда-то со своими дворцами и храмами, на которые падал снежок. Вьюга налетела чуть позже, и крепость исчезла в снежной круговерти. Князь оделся и сел у окна, за которым ветер наметал сугробы. Что станет теперь с матушкой и сестрой? Не впервые ему смотреть смерти в глаза, и всегда отыскивал он путь к спасению. Ничто не может устрашить его, и в сердце у него нет сожалений, только боль. Больно, когда ты не можешь уберечь от беды своих близких, хотя и не знаешь страха. Больно, когда не веришь ни в народ свой, ни в друзей. Ежели существует бессмертие, мать и сестра обретут в загробной жизни тем большее благополучие, чем больше довелось им выстрадать на земле… До весны, когда царь снова напомнит ему о своем повелении, ещё два месяца. До той поры он может дышать, думать, посмеиваться и ждать — авось свергнут Борила, либо отравят, убьют… Он отыщет сотню разных выходов, только бы не изменили ему стойкость, насмешливость и отвага.