Потрясенные свершившимся чудом, они взглянули друг на друга. Чистота, придававшая взору Каломелы жестокость, ныне была подернута пеленой боли и смущения… Она вдруг закрыла лицо руками и прежде, чем Сибин успел опомниться, кинулась бежать к селению. Князь оглянулся. Могучие дубы нежились на апрельском солнце, и молодые листочки их трепетали, колеблемые ветерком. Земля украшала себя травами, и в страшной нетленной плоти её бурлили соки, чтоб рождать жизнь во всё новых и новых формах…
16
В дни сопричастности с Богом глаза Каломелы были кладезями небесными, в которые князь не смел заглянуть. Ныне же он увидел в них нечто дерзкое, серое, как шерсть Нечистого, сладостно кружившее голову. Взгляд её вызвал у него в душе образ новый и тревожный, воспламенивший его подавленную чувственность. Князь спрашивал себя, не сладострастие ли то Сатанаилово, излитое некогда в Еву? Либо же сам падший ангел, став слугою дьявола, вызывал это плотское влечение, ибо единственно через смерть и новые рождения мог он вернуться к своему былому господину…
И вновь увидал себя Сибин меж дьяволом и Богом, но в отличие от давешнего, он не чувствовал себя одиноким — его любимая была тут, хотя и незримо, и мысли были заняты ею. Исповедуется ли она монаху и духовным братьям в том, что происходит с ней в лесу? Коль исповедуется, то стремление к святости сделается в ней ещё неутолимей, любовь обратится в ненависть и нескончаемое внутреннее борение, а князь — в Сатанаила. Она станет распалять тем боголюбие свое и веру, ибо вера в Господа невозможна без представлений о дьяволе. И ещё неизвестно, кто будет раздувать костер, над которым предстоит корчиться душе её. Но дело тем не окончится. Чтобы утолить чем-то земным свои небесные устремления, она будет искать опоры у еретиков, а кто может обильней напоить её росою пророческого слова, нежели апостол Сильвестр?..
Князь уже не желал знать, где пролегает граница меж божеским и дьявольским. Ревность и любовная жажда повергли его в ярость. Он бродил по лесу, и ему хотелось кричать: «Каломе-ла-а!», хотелось реветь, как ревут олени, когда ищут самку. Он не заботился ни о Сатанаиле, ни о Господе и проводил свои дни, подглядывая, что происходит в богомильском селении. Бросая собакам куски дичины, он постепенно свел с ними дружбу, и те радостно визжали, издали почуяв его.
«Куда девались мои высокие устремления, отчего превратились в грех и обман? — спрашивал он себя, сознавая, сколь унизительно ему прятаться, точно лесному разбойнику. — Неужто всё, что волновало мой разум и душу, пришло ко мне лишь затем, чтобы низвести меня до этой доли? Обретя свободу и от Сатанаила и от Господа, я снова ввергнут в муки и унижения». Но разум, некогда упорно искавший разгадки всех тайн, теперь беспомощно молчал.
Однажды теплым апрельским вечером, когда над необъятными кудрявыми лесами всходил месяц и из их зловещих глубин вместе с трелями соловьев доносились унылые стоны филинов и тявканье волчат, князь тайком приник к окну молельни и стал наблюдать богомильское таинство, о котором вскользь говорила ему Каломела. На бревенчатых стенах были развешаны символы еретического иконостаса: меч, вонзенный в раскрытую книгу, рядом хлеб, чаша с вином, две амфоры, свиток и отрезанная женская рука. Далее — молния, рушащая башню, а на башне — человек с тремя рогами. Наконец, храм с весами на куполе и виноградными лозами у врат, рука с пятью ранами на ладони, из которых выползают змеи, печать, белый полог и новобрачные в венцах. По другую сторону нарисована охраняемая змеем закрытая дверь с кипарисами по бокам. Под дверью начертано: «Тайна». Сбоку — изображение Сатанаила, держащего в руке три зерна и чашу, из которой вылетает молния. Женщина в белой тунике олицетворяла смерть. В руках у неё серп и свиток, на котором сепией начертаны имена. У алтаря, рядом с апостолом Сильвестром стояли двое избранных, лица их были закрыты покрывалами. Перед ними разместились человек десять. То были верные. Все остальное помещение заполняли оглашенные. Среди верных князь заметил человека, у которого рот и нос были разорваны железным крюком. Подле него стоял Тихик, а по левую его руку — Каломела. Лицо у нее было озабоченное. «Нет, не исповедовалась», — с облегчением подумал князь. Опустив голову, внимала она проповеди апостола. «Мы, верные псы божьи, раздирающие волков. И понеже цари и патриархи грабят стадо, они суть волки. Царю и священнослужителю должно быть в одном лице…» Богомильский жрец говорил тихо, не размахивая руками, но стены строения усиливали каждый звук, и князь отчетливо слышал каждое слово. «Лев божий вышел из логовища небесной мудрости, ища добычи. Блажен тот, кого он изберет в пищу себе. О братья мои, не любите мира дольнего, ни радостей мирских. Не отвращайте уст своих от жала, уха от молнии, ока от стрелы. Не поклоняйтесь морю иль бездне. Не отстраняйте руки от ножа, ни ног от тисков, ни головы от секиры, ибо божье начало уже снизошло в вещественный мир и сам Сатанаил стал отражением Бога, коего мы денно и нощно оскверняем словом, делом и помыслами, волею нашей, злыми духами вогнанной в нашу плоть…»