При жизни был он человек веселый, как это водится в Корнуайе. Видно, и смерть его не опечалила. Должно быть, он сумел как-то приглянуться Господу, раз Господь был так милостив, что позволил ему пройти свое «чистилище» в родной деревне, в Кераннью.
Его никогда не видели, но всегда слышали, как он смеется где-нибудь в уголке. Не было такой шутки, какую бы он не разыграл. Шутки, правда, невинные, безобидные. Особенно он любил поддразнивать Терезу, молодую служанку, поступившую в дом сразу после его смерти, к которой он проникся симпатией, прежде всего, потому, что у нее был такой же характер, как у него, — она хохотала с утра до вечера; а может быть, еще и потому, что она была очень добра и терпелива с детьми, с семью ребятишками, которых он оставил и из которых двое последних были совсем малышами.
Живым, Старик очень любил сидр. Теперь он нес свое смертное наказание, храня яблоки, которые в
Кераннью сваливали в кучу позади дома за соломенный плетень.
Знаете поговорку: «Mab е tad ео Cadio» («Меньшой — сын своего отца»)? Старик любил сидр — его «меньшие» обожали яблоки. Они все время кричали, хватая Терезу за юбки: «Тереза, достань нам яблочко!»
Тереза притворялась, что она их отталкивает, а сама прямо бежала к яблокам.
— Старик, — говорила она, смеясь, — позволь мне взять по яблочку для малышей.
Старик тоже смеялся и позволял. Для порядка он их отсчитывал:
— Одно! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь!
После седьмого он ставил точку. Но вы же понимаете: яблоки съедены и тут же требуются другие.
Тогда Тереза применяла такой способ. Она находила жердь, на конце которой была острая шпилька. И эту жердь она запускала в кучу яблок и накалывала и вытаскивала одно за другим... двадцать яблок! Старик изобретал тысячи всяких трюков, чтобы ей помешать, но все впустую, он сердился, а она знай себе веселилась.
— Я тебе это припомню, Тереза, — кричал он.
Иногда ему удавалось ухватить палку за конец.
— Эй, Старик, отпусти же, — просила Тереза, — это же для малышей.
И она тянула, тянула палку к себе за другой конец.
— Так! Так! Давай! — посмеивался Старик.
И он тянул палку с такой силой, что его дряблые и желтые щеки краснели и раздувались. Потом неожиданно он отпускал палку, и Тереза падала навзничь. А Старик и давай хохотать своим тоненьким, дрожащим голосом: «Хи! Хи! Хи!»
Шутник был Старик
Часто случалось, Тереза не могла найти коров в поле, куда она их отводила утром, или свиней в загоне, где она их оставляла.
«Ага! Опять проделки Старика», — думала служанка.
Она притворялась, что ищет, забиралась куда-нибудь повыше, чтобы видеть подальше, потом спрыгивала вниз, бежала на поле или на дорогу, крича громким голосом, с нахмуренным видом:
— Да куда подевалась эта проклятая скотина?
Это всегда приносило успех. Внезапно из зарослей дрока или из какого-нибудь кустика на поле раздавался хохоток, похожий на блеяние козы. И появлялась голова Старика с сияющим от удовольствия лицом.
— Старик, помоги мне отыскать скотину, — говорила тогда Тереза.
Старик шутил, называл ее ветреницей, никчемушной и в конце концов приводил ее туда, где были коровы или свиньи. Ему не стоило труда их найти, потому что он сам их туда заводил.
Однажды в четверг в Кераннью, как и почти везде в бретонских деревнях накануне постных дней — пятницы и субботы, пекли блины. Сковороды были поставлены на всех очагах; одна из них — на кухне — была приготовлена для главной служанки; Тереза пекла на другой, в комнате, которая называется «задняя» (ar penn-traon), обычно она служит чуланом.
Главная служанка была постарше, чем Тереза, и более опытной. Она умела очень ловко разливать тесто на сковороде и переворачивать деревянной лопаткой уже зарумянившийся блин. Все удивлялись, что Старик, большой любитель блинов во времена, когда он мог их есть, не воспользовался своим правом сидеть рядом с ней. Даже и в этом деле он сохранял свою привязанность к Терезе. Правда, угощался он на свой манер, подшучивая над девушкой, над ее неловкостью:
— Так, еще один не вышел, красавица!.. Нет, вы посмотрите, у него дырок больше, чем на штанах нищего... А этот, сошьем его из лоскутков... А ты не умеешь штопать, как я вижу, так же как не умеешь делать новый... Так, сделай иначе... Ну вот, а теперь блин будет такой же плотный и негодный, как коровий навоз. — И Старик давай смеяться до корчей:
— Хи! Хи! Хи! Ха! Ха! Ха!
И Тереза, как всегда, сохраняя свое доброе настроение, смеялась тоже. В задней комнате веселились от души, и это было не так уж плохо для блинов, которые между тем пеклись по Божьей милости.
— Это на какое же время, — говорила Тереза, отвечая на шутку шуткой, — вас отпустили с того света?
— Я что, начинаю тебе надоедать?
— О, конечно! Вы слишком несерьезны для мертвого. По правде, для того, что вы пришли делать здесь, вы могли бы прекрасно остаться там.
— Ты рассуждаешь, как глупышка, которая ничего не знает.
— Или как любопытная, которая хочет знать. Если бы вы были так добры, Старик, рассказать, почему вы вернулись так издалека и как долго это должно длиться.
Она говорила ласково, но не слишком серьезно.
И тогда Старик ответил наставительно:
— Чему должно быть, должно свершиться. Живой или мертвый, каждый должен исполнить свое предназначение.
И чтобы сменить тему, добавил со своей обычной жизнерадостностью:
— И раз уж тебе выпало печь блины, пеки их хорошо, пока живая, а то, боюсь, придется тебе каяться после смерти.
Были у Старика и другие развлечения.
Например, ему случалось проводить послеобеденное время играя в шары. Как-то раз вечером один пийавер (pillawer — игрок в шары) из Ла-Фейе, который ездил в турне по краю, попросил приюта в Кераннью.
Этот пийавер был наслышан о потр-козе.
Пийаверы — люди ловкие, но пребывают в заблуждении, думая, что они умнее, чем есть. И вот этот пийавер, набив табаком свою глиняную трубочку и разжигая ее огнем от очага, сказал Терезе, что он не прочь познакомиться со Стариком, о котором так много говорят.
— Да, пожалуйста, он как раз сейчас играет в шары наверху, на чердаке. Идите, взгляните на него. Только я должна вас предупредить, что он не очень- то любит, когда его беспокоят.
— Не волнуйтесь за меня, — ответил пийавер с насмешливым видом, — мне приходилось иметь дело с людьми и похитрее, чем этот простак. Я хочу ему предложить партию в шары.
— Осторожнее! На вашем месте я вела бы себя потише.
Но пийавер уже поднимался по лестнице. Когда он спустился, это был какой-то мешок истерзанной плоти. Его выхаживали на ферме больше месяца.
Когда он был уже вне опасности, Тереза не удержалась, чтобы не подтрунить над ним.
— А что я вам говорила, дорогой мой бедняжка!.. Вот и ваше турне теперь пропало. Придется вам возвращаться домой с пустым кошельком и с помятой спиной. Вы уж не рассказывайте о вашем приключении парням из Ла-Фейе, они вас сочтут глупцом. Но мне-то хотя бы скажите, что там произошло.
Пийавер плачущим тоном стал ей рассказывать. Ах! Он будет помнить всегда этот урок! Он действительно предложил Старику сыграть вдвоем. «Прекрасно, — ответил Старик. — Я буду игроком, а ты шаром». И, зажав в руке нашего пийавера, он начал его мять, словно простой шарик, и бросать из конца в конец комнаты. «Катись, пийавер!» К счастью, дверь чердака осталась полуоткрытой, и пийавер сумел в нее проскользнуть. Его подобрали внизу, а дальше вам все известно.
На следующий год он снова появился в Кераннью, — этот дом славился своим гостеприимством. Естественно, он даже шепотом не произнес слово «потр-коз». На этот раз он только и просил, чтобы посидеть смирно на скамье перед очагом и покурить свою трубочку. Но не успел он присесть, как его что- то толкнуло в огонь, он едва не сгорел. Он поднялся, подошел к столу и сел возле него. Но тут же невидимые руки ущипнули его до крови за ляжку и градом посыпавшиеся пощечины исполосовали его щеки. Пришлось ему поспешно уехать. С тех пор он не осмеливался даже проезжать через земли этой фермы. Старик долго еще смеялся над этим приключением.