Но вернемся к Книге Даниила, точнее, к ее первой половине. Несомненно, что многие вошедшие в нее сказания не были написаны «на случай». Иначе бы автор не мог надеяться на широкий отклик читательской публики, на «узнавание» ею героя-мудреца. Но одновременно возможная привязка каждой из вышеуказанных притч к политическим реалиям национальной революции свидетельствует о прямой связи этого сочинения с событиями Маккавейской войны. Талантливый создатель книги, подобно многим до и после него, использовал популярные и общеизвестные сюжеты, но переложил их так, что у его современников могли возникнуть очень четкие и прогнозируемые ассоциации[594].
Нам же важно следующее: не имея возможности назвать источник угнетения и неправедного царя-притеснителя своими именами, автор поместил их в созданный его воображением Вавилон, отчасти исторический, но главным образом литературный. Вот где Даниила бросают ко львам, а отроков в огненное пекло, да еще и «не перестают разжигать печь нефтью, смолою, паклею и хворостом», так что «поднимался пламень над печью на сорок девять локтей»{184}. И пусть современники прекрасно знали, в чем дело, но потомки воспринимали этот текст на свой лад, и для них аллегорический Вавилон был вполне реальным символом притеснителя и гонителя истинной веры (каковой бы она ни была). Так, в свою очередь, появился новый образ, новая аллегория: Вавилон стал символизировать жестокого насильника, преследующего своих жертв по религиозному признаку. Этот историко-культурный тип был прекрасно знаком ранним христианам и потому занял почетное место в христианской традиции, а затем не раз использовался и в распрях внутриконфессиональных. Стоило одним единоверцам начать притеснять других, обычно подвергая последних примерно таким же мучениям, которые описаны в Книгах Маккавейских, как гонимые немедленно призывали на помощь образы Книги Даниила[595]. Кто бы их ни использовал, а это всегда была сторона слабейшая и преследуемая, нарисованная картина получалась внушительной и для сильной стороны исключительно неприятной, особенно благодаря навязчивому параллелизму возникавших ассоциаций, тем более что насильники Книги Даниила были все, как один, посрамлены и побеждены.
Закреплению теперь уже вдвойне негативных вавилонских ассоциаций содействовало и то, что центральные образы Книги Даниила исключительно ярки: ее автор был очень хорошим писателем. Даже вырванные из контекста отдельные «Данииловы» словосочетания и дефиниции начали свою, не вполне связанную с основным текстом, жизнь: от наиважнейшего «Сын Человеческий» до эпизодического употребления слова «Халдеи» в упомянутом уже нами смысле — «астрологи» или «толкователи снов». «И велел царь созвать тайноведцев и гадателей, и чародеев и Халдеев, чтоб они рассказали царю сновидения его»{185}. В начале II в. н.э. данный термин уже является общим местом, распространившимся по Средиземноморью и необязательно восходящим к Библии. Так римлянину Светонию нет надобности объяснять своим читателям, неевреям и нехристианам, что он имеет в виду, сообщая, что «[Время] и род смерти не были для него тайной: еще в ранней молодости все это ему предсказали халдеи»{186}.
Образность Книги Даниила стала причиной того, что художники многих времен и народов не раз обращались к ее легендам. Например, три отрока в «пещи» и Даниил, брошенный в клетку со львами, неоднократно воспроизводились как западными барочными мастерами, так и русскими иконописцами. Особо стоит указать на наглядность знаменитых притч, их в некотором смысле театральность, делавшую эти сюжеты исключительно живописными — в прямом и в переносном смысле. От этого был всего один шаг и до настоящих театральных постановок: не случайно «Действо о Данииле» регулярно представлялось в средневековых европейских монастырях, а сходное с ним «Пещное действо» разыгрывали на Руси перед Рождеством вплоть до середины XVII в. А когда царь Алексей Михайлович учредил первый русский театр, то одной из первых, специально по такому случаю написанных отечественных пьес стало сочинение «О Навходоносоре царе, о теле злате[596] и о триех отроцех, в пещи не сожженных»{187}.[597] Ну а самую знаменитую картину на тему чудесного спасения от ярости нечестивого царя-богоборца — полотно, усеянное весьма реальными африканскими львами, написал Питер Пауль Рубенс.
594
Из этого следует, что некоторые притчи могли быть им изменены не очень сильно, некоторые созданы целиком, а некоторые добавлены или отредактированы иными авторами, что в итоге сделало из Книги Даниила отменный филологический лабиринт. Полагают, что отсутствие в ней призывов к активной борьбе и повторяемость сюжетов, в которых пассивное сопротивление и Божья Воля оказываются достаточными для избавления (гл. 1, 3, 6), говорит о том, что ее автором был один из правоверных «хасидим».
595
Обличая российскую власть XVII в., тот же Аввакум сравнивал царя Алексея Михайловича и патриарха Никона с Навуходоносором, а свою родину с центром нечестия: «Богь дал дома Вавилон: в Боровске пещь халдейская, идеже мучатся святии отроцы, херувимом уподобльшеся, трисвятую песнь возсылающы»
597
Интересно, что вопрос о национальной принадлежности отроков не встает в пьесе до тех пор, пока стражники не начинают их связывать, дабы запихнуть в «огнь лютый». При этом исполнители царской воли вполне в духе XVII в. приговаривают: «Зол род еврейский; крепко их вяжите, непокоривых ни мало щадите» и добавляют: «Мне евреина толь сладко убити, яко же меда сладка чашу пити». Прекращение церковных «пещных действ» было связано именно с тем, что роли стражников приобрели «балаганный характер» — отпускавшиеся актерами реплики снижали характер представления и превращали его в пиесу для светского театра или «позорище» (подр. об истории Пещного действа: