Даже эпизодический и содержащийся только в греческой версии рассказ о ложно обвиненной похотливыми старцами добродетельной и прелестной Сусанне попал не на один знаменитый холст[598]. Более того, был у этой истории и древний аллегорический (два царства — египетское и сирийское, неправедно преследующие дочь Израиля[599]) и совсем не предусматривавшийся автором дополнительный антивавилонский смысл. Конечно, с точки зрения позднего читателя, где еще, как не в развратном Вавилоне, бес лжи и бесстыдства мог овладеть двумя «старейшинами-судьями»?[600] Тем более что на этот счет было вполне четкое указание: «Два старца… о которых Господь сказал, что беззаконие вышло из Вавилона»[601]. Особенно любопытно, что много позже возникла традиция, связавшая образы двух нечестивых судей с теми лжепророками, о мучительной смерти которых в Вавилоне провозвествует Иеремия{188}.
Вообще, подобная попытка группового разврата почти не имеет аналога в Священном Писании[602] — и на ней тоже оказалось вавилонское клеймо. А образ, конечно, очень красивый: прекрасная женшина (и, между прочим, обнаженная), застигнутая, подобно античным нимфам, во время купания, и два злобных, наверняка уродливых, трясущихся от вожделения и пускающих слюну от «уязвившей их похоти» старца[603]. Не так много библейских сюжетов давали возможность совершенно законно писать «обнаженку»: в Писании напрямую говорилось, что старцы обрушились на беззащитную женщину, когда она «захотела мыться в саду, потому что было жарко»{189}. Художники позднего Возрождения этим воспользовались и даже ввели в моду сей весьма неординарный сюжет. Особенно было важно, что в эпоху Контрреформации с обнаженными античными образами, так удававшимися Ботичелли и Тициану, надо было обходиться поосторожнее. Да и на протестантском севере нравы тоже продолжали оставаться весьма строгими.
Тут же все было совершенно законно. Да ведь и какую из всего этого можно сделать картину! Вот Рембрандт, правда уже в барочную эпоху, и потрудился на славу, создав, пожалуй наиболее известные изображения знаменитой легенды. Причем, был он отнюдь не первым — до него жертвой вавилонской похоти увлекались и Рубенс, и Ван Дейк, и Тинторетто, и Веронезе, были и другие, менее известные живописцы, вдохновленные тем же интересным сюжетом[604]. Есть у легенды о Сусанне и музыкальное воплощение в оратории Генделя.
В этой связи особенно любопытно, что изображение Сусанны стало в игривом XVII в. исполнять, мягко говоря, неоднозначную функцию: состоятельные мужчины начали украшать свои апартаменты зримым образом библейской легенды, руководствуясь чувствами не вполне благочестивыми[605]. Один почтенный голландский муж дошел до того, что пожелал быть изображенным в качестве одного из старцев (!), а английский посол в Гааге, справляясь у Рубенса о своем заказе, искренне надеялся, что картина окажется вполне способной «очаровать старика»[606]. Не только большой художник, но и дипломат-профессионал, Рубенс в ответ заметил, что его произведение — это действительно «изящная вещица»[607]. По меткому замечанию современного автора, легенда, повествующая о наказании похотливых старцев, превратилась в средство поддержания либидо тех же самых, гм, старцев{190}.
Тем удивительнее, насколько далеко ушел от предшественников великий амстердамский мастер, и это при том, что в других произведениях он вовсе не чурался эротизма очень даже выраженного, не нуждающегося ни в каких скобках или оправданиях. Обе изображенные Рембрандтом Сусанны[608] исключительно стыдливы и целомудренны, более того, поистине испуганы и вовсе не эротичны. На ранней картине героиня закрывается от зрителя — именно им, а не едва различимыми в кустах соглядатаями захвачена она врасплох. На нас смотрит она так, что становится стыдно за собственный вуайеризм, за желание вторгнуться в чужую жизнь, овладеть чужим телом — если и не в физическом смысле, то хотя бы взглядом. «Не может быть! — говорит лицо Сусанны. — Вы подглядываете?! Но ведь это некрасиво, недостойно, это невозможно». В какой-то мере картина Рембрандта — этический ответ прочим мастерам, и, как часто бывало у голландца, ответ простой и глубокий одновременно.
598
Легенда о Сусанне находится в 13-й главе СП Книги Даниила. Многие считают, что у этой легенды был древнееврейский оригинал, но согласия по этому поводу нет.
599
В 3-й Книге Маккавейской речь идет о притеснении египетских иудеев во времена царя Птоломея Филопатора (конец III в. до н.э.). Степень историчности этих сведений — вопрос весьма спорный. См.:
600
Дан. 13:5–14. Отдельный вопрос: насколько история о возвышении разоблачившего старцев Даниила и падении авторитета «старейшин» отражает имевшую место в еврейской общине Вавилона VI в. до н.э. борьбу «традиционалистов» и реформаторов иудаизма.
602
Если не считать Содома (Быт. 19:1–9; напомним, что упоминаемая всегда в паре с ним как символ греха Гоморра нигде не описана) и зверского изнасилования с летальным исходом, совершенного жителями Гивы Вениаминовой (Суд. 19:22–30; 20:4–6). Хотя последний рассказ используется автором для объяснения casus belli по отношению к членам колена Вениаминова, и был приведен им в соответствие с легендой о Содоме (повторное изложение в Суд. 20:4–6, в противоположность версии Суд. 19:22–30, не содержит угрозы гомосексуального насилия и вызывает больше доверия), очевидно, что он восходит к реальным событиям. Характерны бытовые детали: хозяин наложницы, выдавший ее насильникам, обращается утром к лежащему на пороге трупу: «Вставай, пойдем» (Суд. 19:28). Для современного читателя это одно из самых тяжелых мест Ветхого Завета. При всех минусах современной цивилизации не стоит забывать, в каком обществе жили наши не столь уж далекие предки.
603
Эротический момент усиливается при описании суда над Сусанной — ее «открывают», дабы «насытиться красотой ее» (Дан. 13:32). СП, сделанный, как и все канонические переводы, с версии Феодотиона, целомудренно добавляет, что открыто было именно «лицо». Данная коннотация отсутствует во втором варианте текста (в нем Сусанну просто «открыли»), который часто называют «вариантом Септуагинты», но правильнее его называть просто «древнегреческим», поскольку в Септуагинте в итоге оказался текст Книги Даниила по версии Феодотиона
604
Из художников чуть меньшего калибра стоит упомянуть Артемисию Джентилески. Семнадцатилетняя красавица не могла представить, что созданное ею на заре карьеры полотно станет в некотором смысле автобиографичным. Спустя два года она обвинила в изнасиловании коллегу своего отца-художника, человека гораздо старше ее. Римское правосудие просвещенного XVII в. отличалось от легендарного иудео-вавилонского, поэтому в целях выяснения истины девушку подвергли легким пыткам (ничего особенного — тиски для пальцев, без средневековых кровавостей). А что вы хотите? Обвинение серьезное: надо было выяснить, может быть, она возводит напраслину на уважаемого человека? Потом был процесс, подсудимого оправдали. Талантливую Артемисию тоже отпустили: она уехала в другой город, через некоторое время вышла замуж и в дальнейшем провела, с точки зрения современников и потомков, счастливую, насыщенную художественными свершениями жизнь. Артсмисия, впрочем, в дальнейшем любила изображать на полотнах победительную Юдифь, норовисто отрубающую голову Олоферну — тоже, кстати, «условному вавилонянину» из грекоязычной библейской книги и порядочному развратнику.
605
Тем же объясняется наличие в европейских музеях такого количества обнаженных Андромед и купающихся Диан (часто со служанками). Первую нередко использовали как аллегорию освобождения страной благородной какой-нибудь страны притесняемой (т. е. налицо была не эротика, а геополитический агитпроп), а вторая, согласно мифам, являлась целомудренной девственницей, а потому ее изображение тоже не вполне переступало запретную грань.
606
За полтора века до расцвета барочной живописи назидательный немец перечислил все пороки, присущие тем, кто к преклонным годам не нажил особенного ума, и строго добавил: «А сколь чиста у старцев совесть, // Нам скажет о Сусанне повесть»
607
Использованное художником итальянское слово «galanteria» можно перевести и как «отменное блюдо» или даже «деликатес». В таком смысле эротическая коннотация несомненна.
608
Первая (1634 г.) находится в гаагском Мауритхюйсе, а вторая (1647 г.) — в Берлинском музее.