Навострив уши, он прислушался к доносящимся снаружи звукам.
Вот уехала со двора коляска. Стало тихо.
Паприкаш выждал немного и прыгнул к двери летней кухни. Все спокойно! Во дворе пустота и безмолвие.
Правда, где-то слышны были крики. Но деревня ведь и не может быть совсем безлюдной. Паприкаш привык уже, что вокруг все время раздаются беспорядочные человечьи голоса.
И он поскакал через двор к открытым воротам.
Но что за чертовщина такая? К объездчикову дому опять толпой бегут люди.
Паприкаш во все лопатки кинулся назад, в берлогу, то есть в летнюю кухню.
И там с бешено бьющимся сердцем слушал, как люди, ворвавшись во двор, стучат по ограде. Как улюлюкают, ухают. Паприкаш хорошо знал: люди ищут его… И он, замерев, напряженно прядая ушами, ждал.
Боже, заячий боже! Вот к летней кухне приближаются чьи-то шаги… звучит голос человечьей самки.
Паприкаш, весь подобравшись, готовый на все, хотел было выпрыгнуть в дверь и, какой угодно ценой, пробиться через людское кольцо.
Так-то оно так! Только в следующий момент дверной проем закрыла широкая юбка самки. Как прыгать на нее зайцу?
Это были минуты всепоглощающего, леденящего ужаса.
Спасло Паприкаша лишь то, что по натуре своей он был склонен скорее к пассивности, чем к активности. Свинцовый страх безысходности сковал его, отняв последние силы.
Так он и сидел, ожидая самого худшего, в полутьме, которая стала еще гуще, когда самка встала в дверях.
Что-что-что такое?… Ведь человечья самка, что-то проверещав и совершив какие-то движения передними лапами, уже покинула вход в берлогу. Но от этого мрак в берлоге не стал слабее.
Тут Паприкаш широко раскрыл глаза. Выход загораживало что-то твердое. Доска!
О горе!.. В нудных поучениях старых зайцев был и такой пункт: ловушка!
В памяти Паприкаша тут же всплыло: «Берегись, подрастающий заяц, если увидишь тесаное дерево, доски, и от них будет пахнуть человеком. Не трогай там ничего, какая бы вкусная пища тебя ни манила. Это — приманка! Избегай даже приближаться к таким местам!»
Но было уже поздно! Паприкаш заперт был в летней кухне.
А Гажи тем временем, широко раскрыв рот и дыша жаром, спал горячечным сном на своей подстилке.
Пятна крови на снежном поле превратились в красные воротники служек, и вот уже преподобный отец в кружевном стихаре благословлял склоненную голову Гажи. Но что за чудеса! Гажи один был паствой, зато преподобных отцов стало не меньше тысячи. Тысяча служек звонили в колокольчик, и тысяча канторов выводили псалом, и тысяча пастырей духовных благословляли единственного верующего, его, Гажи. А Гажи и в голову не приходило удивляться, что ему одному досталась такая масса божьей благодати.
Потому что у Гажи во время этой горестной мессы голова была занята одной мыслью: чем же ему смазать свою пилу. Пила эта так визжала, что кухарка священника с проклятьями, руганью прибежала в дровяной сарай и набросилась на Гажи: он что, с ума хочет всех свести своей немазаной пилой? Ну, Гажи тогда, конечно, немножко старого сала попросил, пилу смазать. И, пока мазал пилу, все думал, как бы немного себе этого сала припрятать. Иных, избалованных, от этого нутряного сала, которым только сапоги мазать, может, и затошнило бы. А Гажи был бы рад и такому.
Но — что за черт? Кухарка-то, она вовсе и не кухарка, а совсем другая какая-то баба, а в миске со старым салом, которое она вынесла Гажи — господи всемилостивый! — горячий заячий паприкаш… Это — порция Гажи!..
И Гажи стал есть заячий паприкаш. Он ел его, ел, ел, ел. От наслаждения слезы текли у него из глаз, пот на лбу выступал. Вот как уплетал он тот паприкаш!..
Вот это да! Так хорошо он еще в жизни себя не чувствовал… Каждая клеточка его тела, исполненная довольством, словно пела, мурлыкала… и Гажи…
И Гажи с тихим, приятным ощущением радости проснулся в летней кухне.
С минуту он пустым взглядом смотрел в темноту. Потом вдруг содрогнулся от ужаса.
Сладкие, баюкающие образы его сна куда-то исчезли, а вместо них в ночной тьме проступила страшная, непоправимая реальность.
Он тут дрыхнет, забыв обо всем, вместо того чтобы, дождавшись конца охоты, пойти искать припрятанных зайцев! Гажи пошевелил больной ногой. Нога не болела, но до того распухла, что стала будто слоновья. С такой ногой Гажи и шагу не сделает.
Господи Иисусе! Всемогущий, всемилостивый! Ты оставил меня!
И от огромного, невероятного горя слезы полились у бедного Гажи. Кое-как поворачивая больную ногу, он встал на колени и, сложив ладони, взмолился:
— Отец небесный! Помоги рабу твоему! Сделай чудо, как совершил ты его для столь многих несчастных!