— Дальше пойдем по компасу, — вмешался Петро. — Вещей никаких не брать, пойдем налегке. Главное — скорость.
Они собирались как по тревоге, — быстро, но без суеты. Собралась и я, но Петро молча взял из моих рук варежки, откинул их в угол и сказал твердо, не допускающим возражений голосом:
— А ты останешься здесь. Для связи… и прочего. Выходить запрещаю: — И, уже мягче, добавил: — Не скучай, Тимофая! Скоро вернемся.
Полчаса назад они ушли. Молчаливые, озабоченные, но твердые и собранные. Ребята, ребята! Вы уже совсем мужчины.
А я… Бегут по щекам горячие соленые капли, в горле стоит застывший крик, руки не находят себе места… Я все-таки маленькая, слабая девчонка. Мне трудно.
Сообщение о буране кажется недоразумением, ошибкой, наконец — розыгрышем. За окном тихий, мирный вечер, изредка падают крупные пухлые снежинки…
12 февраля. 20 ч. 30.м.
Нет!.. Нет!!. Нет!! 1 Это не может… не должно случиться!
Самое главное сейчас — не распуститься, не зареветь, не запаниковать. Спокойно, Фаина! Надо унять противную мелкую дрожь, проглотить комок в горле, спокойно, деловито обдумать происшедшее и принять какое-то, единственно верное, решение. Пусть карандаш и бумага смирят хаос мыслей, помогут обрести твердость, так необходимую сейчас.
Итак, что же произошло?
…За окном падали снежинки. А на окне… На окне не было компаса! Еще до прихода ребят я смотрела в окно и, наткнувшись на компас рукой, брезгливо, как бы ожегшись, отодвинула его. Они в спешке взяли не свой компас!
Так и есть — в куче вываленных из рюкзаков вещей я нашла компас Петра.
За окном все темнее и темнее. Снег пошел мельче и чаще. В трубе порывами взвизгивает ветерок, шуршит по стеклу снежной крупкой… Где-то заметает лыжню… Они пойдут по компасу. По тому. Испорченному! Не спасут Тиму и заблудятся сами… Надо что-то предпринимать. Какое-то единственно верное решение. Единственно верное…
А оно — не только единственно верное, но и единственно возможное — уже ясно. Надо только взять себя в руки, собрать волю, проглотить этот противный комок в горле. И идти догонять. Что есть сил.
Сейчас иду. Побегу изо всех сил, как на соревнованиях. Только бы хватило их — моих, к сожалению, не таких больших, силенок!..
Тетрадь пятая
ИСПОВЕДЬ ЯРОСЛАВА МАЛЬЦЕВА
Я должен сказать все это, чтобы за служить прощение людей, заслужить право жить среди них, работать рядом с ними.
Вчера мне передали тетрадь — предсмертный дневник девушки, в гибели которой, как и в гибели ее товарищей, виновным считают меня.
Вероятно, это так и есть, хотя ни один уголовный кодекс в мире не содержит в себе статьи, по которой можно было бы осудить меня.
Но в этом ли дело… Человек сам себе — высший судья. Здесь невозможны ни обжалование, ни хотя бы частичное недовольство приговором, ни ссылка на судебную ошибку. И этот приговор — да, виновен! — я уже произнес себе.
Конечно, это было нелегко. Я солгал бы, сказав, что сразу понял свою вину и, ударив себя в грудь, воскликнул: «Ах, я такой-сякой!» Сутки раздумий — тяжелые, сумрачные сутки! — привели меня к выводу, не предвиденному вначале. Тут было все: и попытки найти смягчающие вину обстоятельства, и всякие логические лазейки. и надежда на юридическую недоказуемость, и… да мало ли чего не было за эти недобрые сутки!
Недобрые?.. Нет, добрые. Ибо только беспощадность к себе — в тот миг, когда она появилась, — позволила мне легко вздохнуть и почувствовать себя человеком, способным смотреть в глаза другим людям, жить среди них, работать с ними… Если, конечно, они простят меня. Но надо ли мне искать прощения? Может быть, надо искать искупления?
Паренек — его зовут Михаилом — оказался братом того самого Тимофея Лебедева… Того самого!
Он нашел меня по адресу, кем-то услужливо подписанному в конце тетради.
Конечно, он не поздоровался, не произнес традиционной формулы знакомства и в ответ на приглашение сесть брезгливо присел на валик дивана. В глазах его был. ненависть и презрение. Тетрадь в голубой корочке с портретом Пушкина, зажатая в руке гораздо крепче, чем следовало, чуть заметно дрожала. Он долго молчал, видимо собираясь с силами, сдерживаясь, чтобы не выдать волнения, но это не удалось, — когда он заговорил, голос его предательски прерывался.
— Вот… прочтите. Это предсмертный дневник Фаи. И отдайте мне тетрадь Тимы. Я знаю, она у вас. Вы не имеете права…