Читатель! я заметил, что на последних страницах лирических отступлений, по крайней мере свойственных для меня, не было совершенно. Мне показалось это вещью грустной, так как я их очень ценю. Я могу много что сказать; но, знаешь ли, я верю: нужно сосредоточиться на происходящем с героями моими или, во всяком случае, надо было. Я уже сказал, что способен; однако… может, я спешу куда? Очень хочу поскорее закончить сию работу… Тот миг, миг достижения грандиозной цели, так сладок, так, право, сладок!.. Особенно у меня имеется мечта, которая останется, пожалуй, тайной для тебя, мой тайный друг… Я уж страшусь разбрасываться словами: вдруг они что-то значат? И будет думать некто, кто прочитал сие, про меня вещи какие-то не самые… Стоп! Неужели кто-то решится прочитать Легенду? Не верю. Зачем? Зачем?! Это странно, очень странно. Разве кто может вообще заставить читать? Это такой процесс, который без желания уж невозможен… Я вложил в сию повесть великую загадку, но, боюсь, никто никогда не разгадает её и даже не попытается: просто некому — абсолютно. И даже особенные читатели не прочтут, так как это достаточно трудная работа: лучше лежать на диване, как Обломов, и… впрочем, у Обломова не было ни телевизора, ни телефона, ни остальных теле… Хотя что там? Остальных теле и нету даже… Компьютер вот также! Но потом ещё что-то появится, а что-то пропадёт безвозмездно! Это уж закономерность. Эх, Господи! Читатели, особенные читатели, которым я посвятил сию книгу: Сан Саныч, Кирилл, Алишер и, может, и Даниил и некоторые и иные, которых, увы, имена история не сохранила — я уж очень надеюсь и, не побоюсь этого привычного слова, хочу, просто хочу, чтобы вы прочитали это творение. Не знаю, вы ли меня двигали или нет всё сие время, но писание же это зашло слишком далеко — вещь крайне необычная, надо сказать! Часто человек к чему-то приступает, восхищается началом, но потом забывает про деятельность совершенно и бросает — с Легендой произошло иначе. Хоть были моменты, когда я отходил от работы, но были же и случаи, от которых она продолжалась — и продолжалась с огромным желанием, усердием, трудом… Сейчас такой промежуток времени. Я верю, что докончу книгу до первого января две тысячи двадцать третьего года — Нового года, который я, надо признаться, не люблю вовсе; но вам, особенные читатели мои, мои великие друзья, сие будет подарком — уникальным и по-настоящему удивительным, бесценным, ибо за деньги никто такую ерунду не создаст, это просто невозможно, суть дело против природы, нарушение закона физики… Я ведь планировал, начав сие писание двадцать пятого декабря две тысячи двадцать первого года, иметь оконченную работу уже первого января две тысячи двадцать второго года — смешно! Нет; наверное, это смешно лишь потому, что вы, глядя на этот относительно большой том, равно как и я, понимаете: создать подобную книгу меньше чем за неделю представляется задачей фантастичной. Я соглашусь; однако надо учитывать то, что (уж не помню так точно) я планировал совсем небольшую работу — страниц, может быть, где-то тридцать-сорок. Всё слишком далеко зашло! Но я даже не знаю, насколько это лирическое отступление уместно здесь, ведь… А хотя наши герои спят — я могу позволить себе подобное разглагольствование. Ну хорошо! Однако ж я должен вернуться в реальность и продолжать сказ.
Итак, уже наступило утро — бодрящее, свежее, такое ласковое утро! Радостно пели птички, встречая своего яркого золотого бога, вышедшего к ним навстречу, несмотря на то что являлся им каждый без исключений день. Казалось, всякое дерево, всякая травка становилась зеленее, веселясь велико с прибытием, прямо как скоростного поезда, сего космического света. А поезд сей позволял им существовать, двигал, вёз их жизнь дальше… А вы знали, мои, как у нас говорить любят, гуманитарии, что первый лучик света, который мы — или не мы, но растения, птицы, насекомые, рыбы или другая тварь — видим, мы замечаем лишь где-то через восемь минут и тридцать секунд? То есть вот встало солнце, но мы об этом узнáем лишь через восемь минут и тридцать секунд, ибо так мир устроен наш забавный. Вот так вот! К несчастью весьма великому, я не буду описывать утро сие дальше, потому что это всё не так уж уж и нужно. Заместо оного же я лучше перейду к героям нашим.
В принципе, все, за исключением Арсения и Кирилла, проснулись. Сан’сан, как только встал, достал из своего мешочка деревянный идол в виде какого-то мифического ястреба, опустившего голову свою вниз, закрывшего глаза, сложившего крылья и принявшего стойку предельно стройную. Он достал и других два — статуэтку человека со злобным волчьим лицом и фигурку антропоморфного ящера. Все они выглядели как солдатики — имели, что неудивительно, довольно-таки прямую осанку. Сан’сан, нацепив на себя какую-то белую деревянную маску, походившую на лицо скелета, выставил крылья ястреба в стороны (то было предусмотрено конструкцией), поднял ему голову, открыл глаза и начал свою молитву. Через некоторое время встал и гоблин, но главный герой наш всё спал да спал, точно мертвец какой во гробе. Вопрос был таков: что есть, то есть еду какую? Наёмники продумали сей момент, а вот троица иная думать за жизнь свою не научилась — впрочем научилась, но не Арсений: зачем? для счастья не надо! Сан’сан, как человек догадливый, решил зайти на кухню, но тотчас оттуда вышел, заметив ужасную грязь. Возможно, его реакция на беспорядок в доме Кирилла могла показаться читателю реакцией достаточно странной и в чём-то, наверное, даже неадекватной — ведь он не боялся вкушать сырую свинину, чего мы все боимся и боимся сильно, так как это кажется нам мерзким… Хочу сказать, я логики не замечаю в сём; но разве я в силах постичь характер такого человека, как Сан’сан? — Вовсе нет… Но это, впрочем, неважно: он взял да пошагал к Арсению его будить, ибо что, терпеть ему, что ли?