А Неле ухаживала за своей безумной матерью и думала грустную думу о своем друге Уленшпигеле.
А Клаас в Дамме вязал хворост, торговал углем и тужил при мысли о том, что изгнанный Уленшпигель долго еще не вернется в родную лачугу.
Сооткин целыми днями сидела у окна и смотрела, не видать ли ее сына Уленшпигеля.
А Уленшпигель, достигнув окрестностей Кельна, вообразил, что у него есть склонность к садоводству.
Он пошел в работники к Яну де Цуурсмулю, бывшему начальнику ландскнехтов, который некогда откупился от виселицы и с тех пор безумно боялся конопли, а конопля называлась тогда по-фламандски kennip.
Как-то раз Ян де Цуурсмуль, намереваясь задать Уленшпигелю очередной урок, привел его на свое поле, и тут они оба увидели, что один край участка сплошь зарос зеленым kennip’ом.
Ян де Цуурсмуль сказал Уленшпигелю:
— Где бы ты ни увидел вон ту мерзость, предавай ее позорному осквернению, сие есть орудие колесования и повешения.
— Предам, — обещал Уленшпигель.
Однажды, когда Ян де Цуурсмуль и его собутыльники сидели за столом, повар приказал Уленшпигелю:
— Сбегай в погреб и принеси zennip (то есть горчицу).
Уленшпигель, якобы нечаянно спутав zennip с kennip’ом, предал в погребе горшок с горчицей позорному осквернению и с усмешечкой подал его на стол.
— Ты чего смеешься? — спросил Ян де Цуурсмуль. — Ты думаешь, у нас носы бронзовые? Ты приготовил этот zennip — сам его и жри.
— Я предпочитаю жареное мясо с корицей, — возразил Уленшпигель.
Ян де Цуурсмуль вскочил и замахнулся на него.
— В горшке с горчицей — скверность! — крикнул он.
— Baes, — обратился к нему Уленшпигель, — а вы не помните, как вы меня привели на свой участок? Вы показали на zennip и сказали: «Как увидишь эту мерзость, предавай ее позорному осквернению: сие есть орудие колесования и повешения». Я его и осквернил, baes, осквернил самым оскорбительным для него образом. Я исполнил ваше приказание — за что же вы собираетесь меня колотить?
— Я сказал kennip, а не zennip! — в бешенстве крикнул Ян де Цуурсмуль.
— Нет, baes, вы сказали zennip, а не kennip, — упорствовал Уленшпигель.
Долго еще они пререкались: Уленшпигель возражал мягко, зато Ян де Цуурсмуль визжал, как будто его резали; он увяз, как муха в меду, во всех этих zennip, kennip, kemp, zemp, kemp и никак не мог из них выпутаться.
А гости хохотали, как черти, когда они едят котлеты из доминиканцев[71] и почки инквизиторов.
Со всем тем Уленшпигелю пришлось уйти от Яна де Цуурсмуля.
48
Неле по-прежнему страдала и за себя, и за свою безумную мать.
А Уленшпигель поступил к портному, и тот ему сказал:
— Когда ты шьешь, шей плотнее, чтобы не просвечивало.
Уленшпигель залез в бочку и принялся шить.
— Да разве я тебе про то говорил? — вскричал портной.
— Я уплотнился в бочке. Тут нигде не просвечивает, — возразил Уленшпигель.
— Иди сюда, — сказал портной, — садись за стол и делай стежки как можно чаще — сошьешь мне волка.
«Волком» в тех краях называют деревенское полукафтанье.
Уленшпигель разрезал материю на куски и сшил нечто похожее на волка.
Портной заорал на него:
— Что ты сделал, черт бы тебя драл?
— Волка, — отвечал Уленшпигель.
— Пакостник ты этакий! — вопил портной. — Я тебе правда велел сшить волка, но ты же прекрасно знаешь, что волком у нас называется деревенское полукафтанье…
Некоторое время спустя он сказал Уленшпигелю:
— Пока ты еще не лег, малый, подкинь-ка рукава вон к той куртке.
«Подкинуть» на портновском языке означает приметать.
Уленшпигель повесил куртку на гвоздь и всю ночь бросал в нее рукавами.
На шум явился портной.
— Ты опять безобразничаешь, негодник? — спросил он.
— Какое же безобразие? — возразил Уленшпигель. — Я всю ночь подкидывал рукава к куртке, а они не держатся.
— Само собой разумеется, — сказал портной. — Вот я тебя сейчас на улицу выкину — посмотрим, долго ли ты там продержишься.
49
Когда кто-нибудь из добрых соседей соглашался приглядеть за Катлиной, Неле отправлялась гулять одна и шла далеко-далеко, до самого Антверпена, бродила по берегам Шельды[72] и в других местах и всюду искала — на речных судах и на пыльных дорогах, — нет ли где ее друга Уленшпигеля.
71