— Я скоро вернусь, — отвечал Уленшпигель.
— Может, мне лучше пойти? — вызвалась Неле.
— Нет, — возразил он, — уж очень грязно.
— Почему ты, девочка, не хочешь, чтобы он пошел со мной? — раздраженным и тоже ревнивым тоном спросила дама.
Неле ничего ей не ответила, но на глазах у нее выступили крупные слезы, и она печально и вместе недобро посмотрела на даму.
Они отправились вчетвером: дама, восседавшая, как королева, на белом коне, покрытом черною бархатною попоной, дворецкий, толстое брюхо которого мерно колыхалось в лад шагам, Уленшпигель, который вел коня в поводу, и Бибул Шнуффий, бежавший рядом с гордо поднятым хвостом.
Так они уже довольно долго ехали и шагали, а Уленшпигель по-прежнему чувствовал себя неловко. Он был нем как рыба и все только втягивал в себя тонкий аромат бензоя, исходивший от дамы, и украдкой поглядывал на ее застежки, на ее драгоценности и побрякушки, на нежное ее лицо с блестящими глазами, на открытую грудь, на волосы, сверкавшие в лучах солнца, будто золотой чепец.
— Что ты все молчишь, мальчугашка? — спросила она.
Уленшпигель ничего не сказал ей в ответ.
— Хоть у тебя и отнялся язык, а все-таки ты исполнишь одну мою просьбу.
— Смотря какую, — отозвался Уленшпигель.
— Дальше ты меня не провожай, — сказала дама, — а пойди в Коолькерке, — оно вон в той стороне, — и передай от меня одному господину, одетому в черное с красным, чтобы он сегодня меня не ждал, а в воскресенье, в десять часов вечера, прошел ко мне в замок через потайной ход.
— Не пойду? — объявил Уленшпигель.
— Почему? — удивилась дама.
— Не пойду, да и все! — повторил он.
— Что это на тебя наехало, ослик упрямый?
— Не пойду! — уперся Уленшпигель.
— А если я тебе дам флорин?
— Нет.
— Дукат?
— Нет.
— Каролю?[43]
— Нет, — отрезал Уленшпигель. — Хотя, — прибавил он со вздохом, — монеты я люблю куда больше, чем всякие прочие штуки.
Дама улыбнулась, потом вдруг закричала:
— Ай! Я потеряла мою хорошенькую, дорогую, парчовую, расшитую бисером сумочку! Еще в Дамме она висела у меня на поясе.
Уленшпигель не пошевелился. В эту минуту к даме подскочил дворецкий.
— Сударыня, — сказал он, — не посылайте этого прощелыгу, он из молодых да ранний, — не видать вам тогда своей сумочки.
— Ну, а кто пойдет? — спросила дама.
— Я пойду, несмотря на мой преклонный возраст, — отвечал дворецкий и зашагал обратно.
Время подошло к полудню, жара была палящая, тишина стояла мертвая. Уленшпигель, ни слова не говоря, снял свою новенькую курточку и расстелил под липой, чтобы дама села на нее, а не на сырую траву. Сам же он стал поодаль и все вздыхал.
Она вскинула на него глаза и, почувствовав жалость к этому застенчивому мальчугану, спросила, не притомились ли его молодые ноги. Вместо ответа он стал медленно клониться к земле, но она подхватила его и привлекла на свою обнаженную грудь, — ему же так у нее понравилось, что она по доброте душевной не решилась сказать ему, чтобы он поискал себе другое изголовье.
Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.
— Сумочка нашлась, — я обнаружила ее, когда слезала с коня, — молвила дама, — она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, — обратилась она к Уленшпигелю, — веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.
— Я назван в честь святого Тильберта, — отвечал он, — имя это означает: быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по прозвищу я Уленшпигель. Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.
Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.
А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.
27
Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что на окраине Дамме у самой заставы стоит Неле и ощипывает гроздь черного винограда. Виноградинки, которые она уничтожала одну за другой, разумеется; были приятны на вкус и освежали ей рот, но на лире ее не отражалось ни малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе и обрывала ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее было скорбное, печальное и в то же время нежное выражение глаз, что в Уленшпигеле заговорили жалость и сердечное влечение, — он подошел и поцеловал ее в шейку.
Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.
— Это мне ничего не объясняет! — заметил Уленшпигель.
Она заплакала навзрыд.
— Неле, — сказал он, — разве теперь принято ставить фонтаны на окраинах?
— Уйди! — сказала она.
— Как же я могу уйти от тебя, девочка, когда ты плачешь, не осушая глаз?
— И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! — отрезала Неле.
— Нет, нет, ты не плачешь, — у тебя вода льется из глаз.
— Уйдешь ты или нет? — спросила она.
— Не уйду, — отвечал он.
Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.
— Неле, — снова обратился к ней Уленшпигель, — скоро распогодится?
Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.
— А тебе что? — спросила она.
— А то, что когда погода хорошая, то слезы не текут, — отвечал Уленшпигель.
— Ступай к своей красавице в парчовом платье — ее и весели, — сказала она.
Но Уленшпигель запел:
— Подлый ты человек! — сказала она. — Еще насмехаешься надо мной!
— Нет, Неле, — возразил Уленшпигель, — я человек, но не подлый: у нашего почтенного рода — рода старшин — есть герб, и на нем, на поле цвета bruinbier'а, изображены три серебряные кружки. А скажи, пожалуйста, Неле, неужто во Фландрии кто сеет поцелуи, тот пожинает затрещины?
— Я с тобой не разговариваю, — объявила Неле.
— Не разговариваешь, а сама раскрываешь рот и говоришь.
— Это потому, что я на тебя зла, — призналась Неле.
Уленшпигель слегка толкнул ее локтем в бок и сказал:
— Поцелуй злючку — невзлюбит, дай тычка — приголубит. А ну, девчурка, я ж тебе дал тычка — приголубь меня!
Неле обернулась. Он раскрыл объятия — все еще плача, она кинулась к нему на шею и сказала:
— Ты больше не пойдешь туда, Тиль?
Но он ничего ей не ответил — ему было не до того; он сжимал ее дрожащие пальчики и осушал губами крупные капли горючих слез, ливнем хлынувших у нее из глаз.
28
Между тем доблестный город Гент отказался платить подать[44], которую наложил его уроженец — император Карл. Карл разорил Гент — платить ему было нечем. Это было тяжкое преступление, и Карл порешил сам учинить над ним расправу.
Сыновняя плеть больнее хлещет по отцовской спине, чем всякая другая.
Враг Карла, Франциск Длинноносый[45], предложил ему пройти через Францию. Карл согласился, и, вместо того чтобы заточить его в тюрьму, с ним там носились и воздавали ему царские почести. В борьбе против народов государи считают своим монаршим долгом объединиться.
Карл надолго задержался в Валансьенне[46] и все это время не показывал виду, что гневается. Его родной Гент жил спокойно, будучи уверен, что император простит ему его законное действие.
Карл, однако ж, с четырьмя тысячами всадников подступал к стенам города. С ним были Альба[47] и принц Оранский[48]. Простои народ и мелкие ремесленники сговорились не допустить этого сыновнего визита, для чего подняли на ноги восемьдесят тысяч горожан и селян. Однако зажиревшие купцы, так называемые hooghpoorter'ы[49], из страха, что народ возьмет власть в свои руки, воспротивились. А между тем Гент вполне мог бы разбить в пух и в прах своего сына и его четыре тысячи всадников. Но Гент любил своего сына; даже ремесленники и те вновь в него поверили.
44
45
46
47
48