Кларисса.
Полно, Фридрих… Я ведь знаю тебя…
Фридрих.
Знаешь меня? ты? Никто меня не знает… Но я вижу, ты не веришь мне… Так я расскажу тебе… только в виде примера! Одного примера!.. Я расскажу именно тебе, потому что ты женщина, любящая своего мужа, и потому что ты добрая… Я хочу, чтобы ты, по крайней мере, ты знала, кто я такой, несмотря на то, что я его сын, сын непогрешимого… Слушай же… Есть один человек в городе… во всем свете, знающий меня… любящий во мне только меня самого… единственный человек… девушка… она мне очень близка, очень… но, конечно, только втайне… очень близка… мы… она… ну, словом, я не могу об этом говорить… но она для меня все, моя жена… Моя настоящая жизнь — с нею. Когда я выхожу из этого дома, из этой сутолоки и прихожу к ней, то начинаю дышать… И она, она любит меня… она мне все отдала… никогда ни о чем не просила, ничего не требовала… Ты слушаешь, Кларисса, ты слушаешь меня?
Кларисса.
Да… да…
Фридрих.
Кларисса, эта женщина, — слушай внимательно, — эта женщина вчера впервые выразила желание… впервые… и так робко… так застенчиво, как ребенок… Она подошла ко мне вчера и спросила, позволю ли я ей купить себе билет, — купить, слышишь, Кларисса, а она бедна, — чтобы услышать мою поэму в чтении Гровика… Позволю ли я… не помешает ли она мне… так она чутка… А я, Кларисса, этому единственному из всех человеку, который пришел бы сюда действительно ради меня, единственному человеку, который знает меня и… и несмотря на это меня любит… этому человеку я ответил отказом… Я даже совершил подлость — о, вы, все вы не имеете обо мне представления! — я ей солгал… будто все билеты распроданы… запугал ее роскошными туалетами… Почему? Из малодушного, гнусного страха перед скандалом, перед сплетнями: не заподозрит ли кто-нибудь, не догадается ли, чем для меня является эта женщина, которую я, будь я действительно человеком, ввел бы в этот дом и к моей матери… Кларисса, будь откровенна: разве я слишком сильно выразился, сказав, что я жалкий человек?..
Кларисса.
Конечно… благородным я не могу назвать этот поступок, но и не так уж он, по-моему, трагичен, как тебе кажется. Я, к сожалению, думаю, что большинство мужчин в подобном положении поступили бы, как ты… может быть, даже все.
Фридрих.
Может быть, даже все?.. Но не он… не он…
Кларисса.
Кто?
Фридрих.
Он… мой отец… Можешь ли ты себе представить, чтобы он так поступил с моей матерью… чтобы он что-нибудь скрыл… О, он умел жертвовать собою… Он скорее разрушил бы свою жизнь, чем доставил бы огорчение другому. И, благодаря этому, только благодаря этому, он стал тем дивом, чудом, перед которым все мы с замиранием духа стоим в благоговении… и один лишь я — в зависти и отчаянии, я — карикатура его души… И я знаю все, знаю все, и все-таки ничего не делаю; ненавижу этот дом и остаюсь в нем; презираю свое произведение и позволяю его читать…
Кларисса, перебивая.
Фридрих… Они идут. Возьми себя в руки. Я тебя понимаю… я могла бы тебе столько сказать… но позже, а теперь сдержись.
Леонора и Бюрштейн входят со стороны лестницы.
Леонора.
Фридрих, вот и ты… Я хотела бы тебя серьезно попросить пойти сейчас же к Гровику. Он уже два раза справлялся о тебе и, повидимому, обижен, что ты даже не потрудился приветствовать его в нашем доме. Твой отец…
Фридрих, бледнея от гнева.
Об отце мне сегодня уже достаточно напоминали.
Леонора.
Я запрещаю тебе такие замечания и, прежде всего, — перебивать меня. Я хочу, с твоего позволения, сказать, что твой отец тоже отрицал чувство благодарности к исполнителям, так как считал свою личность поглощенною произведением. Но он никогда не решался огорчить кого бы то ни было. Мне было бы очень грустно, если бы на это был способен его сын.
Фридрих.
Я… я боюсь, что сегодня вечером он будет на это способен…
Другим, более уступчивым тоном.