Леонора.
Можешь сократить вступление. В чем дело? Говори прямо.
Фридрих.
Мне было бы желательно, чтобы мое сообщение не натолкнулось на твое противодействие с первых же слов. Мне очень хотелось бы говорить с тобою свободно. Вы от меня — я давно это чувствовал, а теперь я это знаю — многое скрывали. У каждого из нас были свои секреты, и нам следовало бы, думается мне, положить этому конец. Итак, — говоря прямо, как ты этого желаешь, — я предполагаю в ближайшее время вступить в брак.
Леонора, вскочив.
Ты… ты шутишь?
Фридрих.
Никогда еще в жизни я не был настроен серьезнее, чем теперь, и прошу тебя заранее считать мое решение непреложным.
Леонора.
Ты хочешь… жениться… ты?..
Она подавляет в себе порыв гнева. После паузы, вполне овладев собою, она продолжает холодно.
Я вижу, что с некоторых пор ты принимаешь свои решения независимо от моей воли, ты даже видишь в ней некоторый тормаз. К сожалению, твоя самостоятельность выражается покамест только в решениях… Но я об этом не хочу говорить… Позволено ли мне, но крайней мере… почтительнейше… спросить… с кем ты столь внезапно желаешь повенчаться?
Фридрих.
С фройлайн Кестнер.
Леонора, вскипев.
С Кестнер?.. с учительницей музыки?.. с дочерью?..
Фридрих.
Никто не отвечает за своего отца ни в добром ни и дурном.
Леонора.
Бюрштейн, вы слышите…
Смеется.
Это сумасшедший дом! Сумасшедший дом! Сын Карла-Амадея Франка женится на… Сумасшедший дом… И при этом какая непоколебимость в тоне: «Я хочу… я решил… я намерен!» Меня совсем не спрашивают… Мне только сообщают мимоходом, для соблюдения формы. И разумеется, это должно произойти немедленно… В двадцать пять лет ведь, некогда ждать… Все должно быть сделано немедленно…
Фридрих.
Как можно скорее. Я медлить не собираюсь.
Леонора.
Ты не собираешься? Очень жаль… но мне эта манера и этот темп не подходят… Я не могу примириться с этим выбором и с твоей ребяческой самостоятельностью… И совсем на это не согласна… Я полагаю, что надо думать не только о себе, но и о своих обязанностях, которые на нас возлагает наше имя, наше положение.
Фридрих.
Принять такое решение меня как раз и побудили мои обязанности.
Леонора.
У тебя есть обязанности но отношению к твоему отцу, к твоему имени… к нам, а не к этой особе…
Фридрих.
В таком случае, мне придется говорить еще яснее… Как раз в этом доме и перед вами… у меня есть обязанности по отношению к этой женщине… моральные обязанности… и, кроме них, та единственная обязанность, которая заставляет человека чести… дать женщине свое имя…
Леонора.
И это… это ты смеешь?.. Такую… такую особу ты хочешь ввести в этот дом?.. Ты смеешь?..
Фридрих.
Это, может быть, было бы мне трудно… третьего дня… еще вчера… Но я перестал колебаться… с той минуты, как узнал… что мой отец так же исполнил подобную же обязанность… хотя был связан еще и другими.
Леонора, отшатнувшись и вся побелев.
Что… что это значит?
Фридрих.
Нет надобности все объяснять… Ты это знаешь, и я тоже теперь знаю. Я думаю… мы понимаем друг друга…
Леонора.
Нет! Нет! Мы друг друга не понимаем. Существуют вещи, которых я не понимаю, потому что не хочу их понимать, и сравнения, которых я не потерплю. Этот дом — закон: твои отец начертал его, начертал чистым, и я буду его блюсти. Ни один человек не перешагнет этого порога, если не живет по его закону, если недостоин его. У меня нет ничего, кроме этого завещания, но я его буду блюсти — против всех, против всех — и так же, как я вчера указала на дверь этой женщине, потому что она… так же я удалю отсюда всякую другую, недостойную его…
Фридрих.
Если ты хочешь этим сказать…
Леонора.
Этим я хочу сказать, ясно и прямо, что эта… особа… эта дочь алкоголика… твоя… приятельница… никогда не станет, покуда я живу на свете, блюстительницей наследия Карла-Амадея Франка перед лицом человечества и не будет носить его имени; я хочу сказать, что этих покоев я ей не уступлю, что этого наследия с ней не разделю, а скорее отдам его государству, народу, нации, ибо этот дом не груда дерева и камней, а воспоминание, религия и символ нравственной силы. Я не отдам его такой… Словом, я буду отстаивать его против всех… против всех…