Но, подобно упомянутому в предисловии автора мелкому заимствованию из пьесы нашего современника Жоржа Дюамеля, это — только краски, и не самые яркие. Лучшее для своей драмы Стефан Цвейг нашел не в исторической действительности, а в своем творческом переживании, в своем вдохновении, в своих идеях.
Среди последних отметим ту легкую, но очевидную общественную тенденцию, которою драматург счел уместным осложнить чисто психологические мотивы своей пьесы. В тех исторических прообразах, которые мы, вслед за указанием Цвейга, подвергли рассмотрению, нет ни намека на какое-либо общественное неравенство. Между тем, в драме блистательная вдова поэта, в первой сцене с благопочтительнейшей гордостью принимающая в своем доме его великогерцогское высочество, также в общественном, как и в психологическом смысле, противопоставлена не только тихой и скромной первой вдохновительнице усопшего поэта, но и незаконной жене своего сына. Моральной победительницей в пьесе является именно эта неизвестная, даже на сцене не появляющаяся презренная «учительница музыки», как именует ее высокомерная Леонора Франк, упоенная своим высоким положением. Увы! — в конечном результате, ее судьба зависит от воли этой общественно-дисквалифицированной невестки: именно этой последней доверены владетельницей обличительные письма умершего поэта; ее произволу дано сохранить легенду его жизни или разрушить ее; она вправе казнить и миловать свою надменную свекровь…
Но, конечно, об этой общественно-моральной тенденции, имеющей довольно подчиненное значение в драме Стефана Цвейга, можно было бы не говорить; если бы она не входила, как органическая стихия, в общую конструкцию художественного создания, которое всегда лучше всего пропагандирует идею в том случае, когда не ищет этого. По существу, как всякая настоящая драма, пьеса Стефана Цвейга есть самодовлеющее целое, раскрывающееся по своим законам. Ее задача — задача трагического столкновения данных характеров, и мы не будем останавливаться на объяснении того, с каким художественным уменьем решается здесь эта задача: драма Стефана Цвейга говорит за себя и не нуждается ни в каких толкованиях, кроме тех, которые может ей дать достойное сценической воплощение. Надо надеяться, что такого воплощения она дождется в России.
А. Горнфельд.
ОТ АВТОРА
Смысл и цель настоящего произведения были бы истолкованы совершенно ложно, если бы к нему стали подыскивать ключ в недавнем прошлом и относить его к определенным лицам и событиям. Если для непоявляющегося на сцене образа знаменитого поэта и послужили материалом некоторые биографические элементы из жизни Фридриха Геббеля, Рихарда Вагнера и Федора Достоевского, то характеры и происшествия обрисованы здесь вполне свободно. Одна только сцена в первом акте слегка навеяна трагедией Дюамеля: «Dans l'ombre des statues»; в остальном же, вообще говоря, близкая действительность нигде не послужила прообразом или канвою.
Стефан Цвейг.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Леонора Франк, вдова Карла-Амадея Франка.
Фридрих-Марий Франк, ее сын.
Кларисса фон-Венген, ее дочь от первого брава.
Генрих Бюрштейн, издатель сочинений Карла-Амадея Франка.
Мария Фолькенгоф.
Доктор Клопфер, критик.
Иоган, старый лакей.
Горничная.
Действие происходит в наши дни, в доме Карла Франка в в небольшом пансионе в том же городе.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
В доме Карла-Амадея Франка, знаменитого поэта последнего поколения. Пышно, в стиле последних, десятилетий, обставленная комната, где во многих вещах, картинах, бюстах и книгах сказывается благоговейно хранимая память об усопшем. Во всем убранстве нельзя не подметить несколько музейного характера. Средняя дверь, остающаяся все время открытою, ведет на площадку широкой входной лестницы; справа и слева — двери в жилые комнаты.
На авансцене, за столом, сидит Леонора Франк, вдова Карла Франка, беседуя с Бюрштейном. Леонора Франк — высокая, осанистая женщина; серьезное, немного строгое лицо под седеющими волосами. Она — в черном траурном платье английского образца, с черно-белым чепчиком. В ее манере говорить звучат уверенность и энергия; ее движения красивы и определенны, подчас несколько театральны; держится она с большим достоинством и даже величественно. Бюрштейн, рядом с нею, производит впечатление несколько незначительное в своем добродушном нервном усердии и при своей неизменной, но нисколько не свидетельствующей о сильном темпераменте, подвижности. По отношению к другим, он бессознательно старается копировать величественные манеры Леоноры, которая обращается с ним доверчиво, — явно, впрочем, подчеркивая свое превосходство.