Сенявский, Сульницкий, княгиня Корецкая, воевода…
Пожар Згожелиц, зарево…
Двор королевы Цецилии Ренаты… придворные балы… пиры… пажеские проказы…
Презрение, голод, нищета…
Не сон ли?
Ах, эти сладкие, волшебные, небесные объятия… Блаженство поистине неземное…
Вдруг перед ним появилась Марина из Грубого.
— Пан, — сказала она, — меня прислал с двумя людьми брат Собек. Сам он придет на этой неделе с тысячей мужиков.
Костка посмотрел на нее глазами, отуманенными мечтой. Она была прекрасна.
— А ты? — спросил он. — Хочешь здесь остаться?
— Хочу.
— Зачем?
— Я на войну пойду.
— Драться?
— Да.
— У нас мужиков довольно, хватит.
— Я должна омыться в крови.
— Почему?
— Дьяволу дала себя искусить. Должна омыться.
— В крови?
— Да.
— Что же ты сделала?
— С извергом связалась.
— Как это?
Марина не ответила, только опять повторила:
— Собек скоро будет здесь. С ним одних Топоров семеро, трое Мардулов…
Костка смотрел на красоту Марины.
— Марина, — сказал он, выпрямившись.
— Что?
— Марина… — повторил он.
— Пан, останьтесь для меня святым спасителем народа! — сказала Марина и вышла из комнаты.
На другой день прибыл Лентовский, но всего с несколькими мужиками, — проведать Костку. Он обещал вернуться и привести с собой с Черного Дунайца десятки тысяч мужиков. А через четыре дня после отступления Иордана получено было письмо из Птима, от ректора Мартина Радоцкого, который упоминал о «возлюбивших правду Христову» и сообщал, что «мужики, если бы им разрешили и если бы призвал их к тому голос его величества короля, сами напали бы на шляхетские усадьбы и разгромили их, чтобы никогда больше не царила на земле гордость, высокомерие и жестокая тирания».
Тогда Костка снова сел за письменный стол Платенберга и стал писать свой манифест, начинавшийся словами: «Мир Христов!» — манифест, в котором от имени короля в пространных словах обещал «всем, кто теперь станет на его сторону, всяческие вольности и шляхетские усадьбы со всем имуществом». Он предупреждал также, чтобы (как поручил ему заявить его величество король) «никто не придавал значения никаким указам, хотя бы они были с печатью и за подписью его величества короля, — ибо последний принужден их выдать из опасения перед шляхтой»…
Он объявлял поход на Краков и велел собираться п Чорштын, «под свое крыло», приказывая не трогать костелов, «ибо мы будем сражаться во имя бога и за тяжко обиженный народ. Дано в Чорштыне 22 июня 1651 года».
Сидя в замке, Костка наслаждался своим счастьем. Он издавал манифесты, чувствовал, что он — сила, видел впереди бессмертную славу. Он радовался, как ребенок, он готов был хлопать в ладоши, а лупоглазый, лопоухий, толстогубый, маленький, толстый, грязный, прыщеватый и лукавый Иозель Зборазский смешил его необычайно. Он сам не знал: играет он в революцию или это все правда? Кто он: крестьянский мессия, владыка Чорштына, вождь сотен тысяч людей или паж королевы Цецилии, играющий в Варшаве с товарищами в турецкую войну? Все совершилось так быстро, так внезапно, словно во сне…
Написав свой манифест, Костка выбежал из комнаты Платенберга, наткнулся на жену Юзека Новобильского, обхватил ее за талию и закружил, покрикивая: «Гоп! Гоп!» Та подумала, что он сошел с ума. А когда он ее отпустил, баба, хоть ей было уже под пятьдесят, призналась жене Мацека:
— Знаешь, сестрица, как обнял он меня, так хоть я уж не молоденькая, а по правде сказать, кабы дошло до чего дело, — я бы ему не противилась…
А жена Мацека ей на это:
— Да, кабы дошло…
И вздохнула с сомнением.
Но недолго пришлось веселиться молодому полковнику.
Мальчик, исполнявший при Костке обязанности слуги, послан был на деревню за яйцами и возвратился с криком: «Солдаты идут! Солдаты идут!» Полчаса спустя замок стали окружать драгуны, пехота и артиллерия с двумя пушками. Всех было около тысячи человек, под начальством полковника епископских войск Яроцкого.
Епископ Гембицкий после позорного возвращения пана Иордана из-под Чорштына, где тот не мог совладать с бабьими языками и кулаками мужиков, забил отчаянную тревогу. Он отправил к Чорштыну двести пятьдесят человек пехоты и послал следующее письмо подстаросте и городскому судье краковскому:
«Краков, июня 30-го дня 1651. Чорштын взят, и там засели разбойники! Ad primum nuntium[15] посланные люди, qui flammam extinguerent[16], ничего не добились, и огонь этот еще тлеет, ибо чернь insurgit…[17] Во имя любви к родине и ради ее спасения спешите туда, вельможный пан, ибо это страшный огонь!»