Осмелели и остальные. Они схватили Лентовского, а Юзек Новобильский сказал:
— Пока что мы тебя здесь запрем.
И, втолкнув Лентовского в подземелье, они захлопнули дверь.
А Мацек Новобильский взбежал на стену и стал высоко махать белым платком.
Полковник Яроцкий заметил платок и приблизился к стене.
— Чего вы хотите? — крикнул он.
— За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?
Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:
— Отпустим!
— Поклянетесь?
— Поклянемся!
— И подпишетесь?
— И подпишемся!
— Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!
— Ладно!
Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из-под груды перин и заставил его писать условия сдачи.
Пушки замолчали.
Мужики не стали разыскивать Костку. Не хотели смотреть ему в глаза. От Марины они узнали, что он спит.
А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.
Она потрясла его за плечо.
Костка вскочил:
— Что? Собек с Топорами?
— Нет, — ответила Марина, — мужики сдали замок.
— Как? Что? — закричал Костка, вскакивая на ноги.
— То, что говорю. Жалко мне вас.
— Кто сдал? Где Лентовский? Убит?
— Нет, заперт в погребе.
— Правду говоришь?
— Правду.
Костка упал на постель.
— Прислушайтесь, если не верите, — сказала Марина. — Пушки перестали стрелять.
Костка прислушался.
— Правда, — сказал он.
— Жалко мне вас, — повторила Марина.
Страшным показалось Костке молчание пушек.
«Как смерть», — сказал он про себя.
Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать… Продержаться еще час, два… помощь придет!
Он бросился к двери, хотел выбежать на двор замка, но тяжелая дубовая дверь, ведущая на лестницу, была заперта снаружи. По-видимому, она была чем-то приперта. Он повернулся к окну, но из окон покоев Платенберга двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними — широкая равнина. Под окном — отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.
— Заперли меня, собаки! — крикнул он беспощадно.
— Заперли, — сказала Марина. И прибавила в третий раз: — Мне вас жалко.
В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка, — явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.
Он сел на кровать и опустил голову на руки.
— Жаль вам своей молодой жизни? — спросила Марина.
Костка молчал.
Вдруг что-то загремело.
— Стреляют! — радостно крикнул он, поднимая голову.
— Нет, это где-нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.
Костка внимательно прислушался, — но опять наступила тишина.
— Жаль вам жизни? — повторила Марина.
Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:
— Эх, Марысь… Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело… Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям… Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я… Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий…
— Вы и королем хотели быть? — спросила изумленная Марина.
Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:
— Пройдут века… Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!
Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.
— Зачем мужики не пришли? — воскликнул он, — Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне — только смерть… О, Беата, Беата, Беата!
— Вы призываете святую Беату?
— Святую, самую святую для меня на земле! Я любил ее, — так любил, что таяло сердце мое. Я любил девушку, похожую на ангела, — и она любила меня. Я думал, что буду счастлив и разделю с нею власть над обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!