Костка вскочил и повернул ключ в замке.
Вошли оба Новобильских, Курос и еще три мужика.
— Вы сдали замок!
Эти здоровенные мужики смешались и словно робели перед щуплым Косткой. Один лишь Курос дерзко сказал:
— Мы вашими головами купили себе жизнь и свободу.
— Чьими?
— Вашей и Лентовского.
Тогда Костка рассмеялся. Смеялся широко, весело и долго, долго, от всего сердца. А потом протянул руки и сказал:
— Вяжите!
— Этого не надо, если вы пойдете добровольно, — ответил Мацек Новобильский, не глядя Костке в глаза.
— Пойду добровольно: добровольно я шел умирать ради вас и добровольно умру из-за вас. Идемте.
И Костка шагнул к двери.
— Ребята… — несмело заговорил Юзек Новобильский.
Но Мацек сказал:
— Побожились, подписались — значит, кончено.
— Где Лентовский? — спросил Костка.
— В погребе заперт. Сейчас его выведем.
— Друзья, — кротко сказал Костка, — убивая его и меня, вы убиваете самих себя.
— Если бы пришла подмога, если бы Собек подоспел из Грубого… Лучше уж пускай две головы упадут, чем всем нам головы сложить, — оправдывался Юзек Новобильский.
— Неужто нам сиротами оставлять баб да детей? — говорил Баганцаж.
— Лентовский — старик, вы не женаты, — добавил Кулах.
— Сами же вы нас до этого довели! — воскликнул Курос. — По вашему делу мы пришли сюда, по вашему приказу защищали замок. Вы обещали десять тысяч мужиков, — а где они?
— Кабы они пришли…
— Пан, скажите сами, что нам было делать? — сказал Мацек Новобильский. — Два дня мы дрались, как львы, — эти самые слова вы нам много раз говорили. И все прахом пошло! У нас ничего не выйдет. Если погибать, так за что-нибудь. А ни за что погибать не хотим.
— Так, так! — подтвердили мужики.
Новобильские отперли дверь погреба, и оттуда вышел Лентовский. Костка взглянул на него со страхом, но старик был спокоен. В глазах его не было ни упрека, ни печали.
Он подошел к Костке и, протянув ему жесткую, морщинистую рабочую руку, сказал без всякого волнения:
— Ну, мы уже на том свете!
Все уцелевшие и легко раненные мужики, оба Новобильские, Ганка, евреи, с которых сняли веревки, окружили Костку и Лентовского. Марина шла сзади, как безумная.
Ужасы, которые она слышала о возлюбленном своем, Сенявском, не выходили у нее из головы; штурм замка, во время которого она лила смолу на солдат, бросала камни и вилами сталкивала вниз тех, кто взбирался по лестницам на стену; час, проведенный с Косткой в комнате Платенберга; неприбытие брата, сдача замка, выдача Костки и его спокойствие, похожее на спокойствие дерева, увлеченного вниз обвалом, — все это ошеломило и словно заморозило кровь в жилах.
Молчали и мужики. Даже дерзкий и озлобленный Курос отвернулся и опустил глаза в землю.
Так стояли они, выдавая людей на смерть.
Вдруг раздался хриплый, сдавленный голос:
— Кланяюсь ясновельможному пану старосте и полковнику, низко кланяюсь!..
Это Иозель Зборазский перестал бояться Костки и мужиков. Тем более перестал бояться, что в эту минуту в открытые ворота замка въезжал на белом испанском жеребце полковник Яроцкий, а рядом с ним, на рослом золотисто-гнедом турецком коне, с золотою булавой в руке, — сын воеводы, Иероним Сенявский. За ними — драгуны. Прибежали также чорштынские крестьяне и, тотчас приметив, что счастье переменилось, захотели угодить солдатам: они стали дергать Костку за длинные волосы и всячески издеваться над ним. Он застонал от ужаса и горя. Но Яроцкий велел драгунам отогнать всех.
Тогда Сенявский подъехал ближе и насмешливо крикнул:
— Так вот где мы встретились, пан Костка!
Но в этот миг взгляд его упал на лицо Марины.
— Всякое дыхание да хвалит господа! — воскликнул он, крестясь золотой булавой. — Марина? Ты что здесь делаешь?
Марине что-то сдавило горло. Она узнала Сенявского и остолбенела.
Ни на Яроцкого, ни на офицеров и шляхту Сенявский не обращал никакого внимания: он был пан, и они кланялись ему чуть ли не в ноги, чтобы снискать его высокую милость. Слишком легкое взятие Чорштына тоже его не занимало.
Он пришпорил коня и подъехал к Марине.
— Марина, ты здесь, с этим бродягой? — сказал он сурово, указывая булавой на Костку, которого вместе с Лентовским окружили уже драгуны Яроцкого.
Марина молчала. Горе, боль, возмущение и гнев мешали ей говорить.
— Ты с этой собакой? — повторил Сенявский.
К Марине вернулся голос. Она выпрямилась и прямо в лицо бросила Сенявскому первое, что ей пришло на ум:
— То, чего целых два года ты не мог у меня ни выпросить, ни купить, он час тому назад получил по доброй моей воле! Понял теперь?