Она склонилась лицом к земле, а ее темные волосы, заплетенные в две косы, перевесились через плечи на лесной мох.
Поднимался ветер и шумел в лесу.
В этот час старый Ясица Топор со старым Кшисем сидели перед избой Топора и разговаривали. Жена Топора уехала в Людзимеж на храмовой праздник. Разоделась богатая хозяйка, чтобы не ударить лицом в грязь перед новотаргскими мещанками, богатыми женами длугопольских солтысов и Гонсерками, известными своими богатыми угодьями. На голову надела пестрый чепец, расшитый шелками, на шею — три нитки крупных кораллов, застегнутые огромным дукатом; надела тулуп, крытый красным сукном, подбитый мехом молодых белых барашков, на груди расшитый золотым галуном, с выпушкой на поясе и сзади. Надела много юбок, а сверху — пеструю, темно-синюю с белыми разводами, и желтые высокие сапоги; на плечи накинула тончайший белый платок. Разрядившись таким образом, она поехала с работниками на скрипучей телеге с деревянными осями, запряженной парой крепких гнедых лошадей, которыми правил немой мальчик.
Дома осталась только пожилая и некрасивая служанка Эва, родом из соседней Пардулувки, да теленок, живший в избе, как водится у крестьян.
Дул теплый ветерок.
— Знаешь, Шимек, что я тебе скажу? — говорил старый Топор, — Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу.
— Тепло. Ветер — как гретое пиво, — ответил Кшись.
— Ей-богу, тепло. Точь-в-точь такой день, как тогда, когда Собек с мужиками к Чорштыну шел.
— Верно, такой самый.
— Не привел господь… — сказал старый Топор и пригорюнился.
Но Кшись, во-первых, не любил огорчаться, во-вторых, не понес никакой утраты, в-третьих, заботился о хорошем настроении и здоровье богатого Топора, своего щедрого приятеля, — и потому сказал:
— Горевать не надо. Ни к чему это. Кабы земля печалилась, — не росли бы из нее ни цветы, ни ягоды.
Топор подумал немного.
— Потому что не могли бы расти, — сказал он.
— Ничего бы не росло, один хрен.
— Да горчица.
— Это вы, Ян, хорошо сказали. Вы — голова! А то еще можжевельник.
— Хе-хе-хе! — засмеялся Топор. — Дроздам бы раздолье было. Да только, Шимек, дитятко, что бы тогда пастушки в лесу собирали?
— И чем бы алтари украшали?
— Ну, знаешь ли, это ее дело, богородицыно. Она себе всегда к весне цветов припасает.
— Потому что знает, что будет ее праздник.
— Хороший праздник, да нынешний лучше.
— Это верно. Нет праздника лучше успенья.
Тут ветер подул сильнее и, сорвав сдвинутую набекрень шапку Кшися, бросил ее в нескольких шагах на траву.
— Эге-ге! Не давал, а отнимает! — сказал старый Топор.
— Это не порядок! — прибавил Кшись, поднимая шапку. — Давай, а не отнимай!
— Гм… а привезет нам что-нибудь моя баба с праздника? — спросил Топор.
— Гм… — с сомнением протянул Кшись, поглядывая на Топора.
— Да разве она когда привозит что-нибудь? — откликнулась Эва, высовывая голову из двери. — Жадна, как собака, а скупа — страсть!
Старый Топор засмеялся.
— Верно она говорит!
А Эва прибавила:
— Обедать ступайте!
— Пойдем, — сказал Топор Кшисю.
— Зачем же? — церемонно отвечал Кшись, хотя ждал обеда с нетерпением.
— Да пойдем, пойдем!
— Зачем же! — повторил Кшись, и они вошли в избу. Дом у Топора был полная чаша.
Эва поставила перед ними кашу и дымящееся баранье мясо: прекрасный обед по случаю большого праздника.
Она поставила перед Топором баранину, а перед Кшисем кашу, но Кшись сказал:
— Ты мне рот кашей не затыкай, а давай кусок мяса! Мне мясо не вредно!
Услышав это, Топор расхохотался и сам подвинул гостю миску с бараниной, говоря:
— Эвця эта — такая же скупая чертовка, как моя баба!
Принялись за еду. Кшись, чавкая, глотал да глотал.
Был он прожорлив при всей своей тщедушности. Эва не вытерпела и, видя, как быстро убавляется содержимое миски, ядовито сказала:
— А может, уже довольно?
Но Кшись ответил:
— Лучше пусть живот лопнет, чем чтобы это осталось!
И продолжал есть.
Когда они наелись и утерли губы, старый Топор выпил молока и обратился к Кшисю:
— Успение пресвятой богородицы… гм… А слыхал ты, Шимек, что люди говорят?
— А что?
— Насчет богородицы на оравских Сухих горах?
— Знаю.
— Будто она живая.
— Это та, которая откуда-то из Венгрии на Сухие горы и костел прибежала?
— Та самая. Ксендз не поверил, хотел убедиться и поскреб ей ножом мизинец. Кровь пошла.