Пока господа Иозель и Ривка Зборазскйе угощали мужиков своим вином и медом, Костка, веселый и довольный, расположился в кабинете камергера Платенберга и, найдя там чернила и все, что нужно, стал писать пану Викторину Здановскому письмо в стихах и прозе. Он приглашал его «не отказать прибыть к Иванову дню в Чорштын, ибо стянется сюда большое войско: такова воля божья, чтобы столь великие злодеяния были наказаны. Пошли только господь, чтобы совершилось это без пролития христианской крови. Вас, вельможный пан, я оставлю хозяином здесь, а сам пойду туда, куда поведет меня с войском господь…
…Ворота подожгли. И думали они,
Что ранили орла. Обрадовалась рать,
Но встрепенулся лев и камни стал швырять.
И жидкой грязью он все щели залепил,
Ворота затопил, отважных порубил,
Коней поубивал, а кто трусливей, те
Отправились назад лишь на свином хвосте.
Лев видит толстяка. И этот жирный слон
(Чин старосты иметь давно стремился он)
Из битвы раньше всех бессовестно удрал,
Убежище нашел себе меж темных скал.
А в замке среди мглы ударили в котлы,
Звенело все вокруг. Тревожен был сигнал.
Проснулась быстро рать и стала удирать.
Одни пешком спешат, другие – на конях:
Лев приказал стрелять, бегущих догонять,
Нагнал на них стрельбой из аркебузов страх.
Что ж выиграли вы? И где у вас права?
Разгневали зачем вы понапрасну льва?
Высоко лев залез, где в облаках гора,
Куда орел и тот не занесет пера.
Да, с кем господь бог наш, тех не сразить в боях,
Не лучше ль вам теперь раскаяться в грехах.
Боимся мы людей. А надо бога чтить,–
Лишь поступая так, счастливо можно жить.
Тщеславие кругом и жадность! Это зло
Несчастье и позор к нам в Польшу принесло.
О, как бы не сбылось пророчество о том,
Что с севера придет к нам зло большое в дом!
Свидетельствует тот, кто видел все и знал…»
Второе письмо он отправил Лентовскому, чтобы тот привел с собою как можно больше войска. «И напомните им, чтобы брали с собой топоры и заступы. Мы пойдем через Краков и, если будет на то воля господня, – дальше, через всю Польшу. Мы уже снеслись с Хмельницким и с татарами. Немецкое войско также придет нам на помощь…»
Радовалась и веселилась молодая душа пана Костки. Он сидел в богатом замке старосты, в высокой башне, писал военные приказы, чувствовал себя недосягаемым… Раскинувшись в великолепном камергерском кресле, он положил вытянутые ноги на медвежью шкуру, разостланную под столом, засунул руки в карманы шведских рейтуз и закинул голову…
Ты будешь плакать,
А я не услышу.
В горнице сяду
Письма писать…–
припомнилась ему мазовецкая песня о трех панах Потоцких, которые ехали с войны и все
Хлопотали, хлопотали,
Где бы им заночевать…–
а когда устроили дело с ночлегом, то
Хлопотали, хлопотали,
Где бы девушек достать…
Беата Гербурт…
Не сон ли это?
Когда‑то, где‑то… сад, благоухающий ранним апрельским цветом… давно… далеко… Объятия, горячие объятия…
Сенявский, Сульницкий, княгиня Корецкая, воевода…
Пожар Згожелиц, зарево…
Двор королевы Цецилии Ренаты… придворные балы… пиры… пажеские проказы…
Презрение, голод, нищета…
Не сон ли?
Ах, эти сладкие, волшебные, небесные объятия… Блаженство поистине неземное…
Вдруг перед ним появилась Марина из Грубого.
– Пан, – сказала она, – меня прислал с двумя людьми брат Собек. Сам он придет на этой неделе с тысячей мужиков.
Костка посмотрел на нее глазами, отуманенными мечтой. Она была прекрасна.
– А ты? – спросил он. – Хочешь здесь остаться?
– Хочу.
– Зачем?
– Я на войну пойду.
– Драться?
– Да.
– У нас мужиков довольно, хватит.
– Я должна омыться в крови.
– Почему?
– Дьяволу дала себя искусить. Должна омыться.
– В крови?
– Да.
– Что же ты сделала?
– С извергом связалась.
– Как это?
Марина не ответила, только опять повторила:
– Собек скоро будет здесь. С ним одних Топоров семеро, трое Мардулов…
Костка смотрел на красоту Марины.
– Марина, – сказал он, выпрямившись.
– Что?
– Марина… – повторил он.
– Пан, останьтесь для меня святым спасителем народа! – сказала Марина и вышла из комнаты.
На другой день прибыл Лентовский, но всего с несколькими мужиками, – проведать Костку. Он обещал вернуться и привести с собой с Черного Дунайца десятки тысяч мужиков. А через четыре дня после отступления Иордана получено было письмо из Птима, от ректора Мартина Радоцкого, который упоминал о «возлюбивших правду Христову» и сообщал, что «мужики, если бы им разрешили и если бы призвал их к тому голос его величества короля, сами напали бы на шляхетские усадьбы и разгромили их, чтобы никогда больше не царила на земле гордость, высокомерие и жестокая тирания».
Тогда Костка снова сел за письменный стол Платенберга и стал писать свой манифест, начинавшийся словами: «Мир Христов!» – манифест, в котором от имени короля в пространных словах обещал «всем, кто теперь станет на его сторону, всяческие вольности и шляхетские усадьбы со всем имуществом». Он предупреждал также, чтобы (как поручил ему заявить его величество король) «никто не придавал значения никаким указам, хотя бы они были с печатью и за подписью его величества короля, – ибо последний принужден их выдать из опасения перед шляхтой»…
Он объявлял поход на Краков и велел собираться п Чорштын, «под свое крыло», приказывая не трогать костелов, «ибо мы будем сражаться во имя бога и за тяжко обиженный народ. Дано в Чорштыне 22 июня 1651 года».
Сидя в замке, Костка наслаждался своим счастьем. Он издавал манифесты, чувствовал, что он – сила, видел впереди бессмертную славу. Он радовался, как ребенок, он готов был хлопать в ладоши, а лупоглазый, лопоухий, толстогубый, маленький, толстый, грязный, прыщеватый и лукавый Иозель Зборазский смешил его необычайно. Он сам не знал: играет он в революцию или это все правда? Кто он: крестьянский мессия, владыка Чорштына, вождь сотен тысяч людей или паж королевы Цецилии, играющий в Варшаве с товарищами в турецкую войну? Все совершилось так быстро, так внезапно, словно во сне…
Написав свой манифест, Костка выбежал из комнаты Платенберга, наткнулся на жену Юзека Новобильского, обхватил ее за талию и закружил, покрикивая: «Гоп! Гоп!» Та подумала, что он сошел с ума. А когда он ее отпустил, баба, хоть ей было уже под пятьдесят, призналась жене Мацека:
– Знаешь, сестрица, как обнял он меня, так хоть я уж не молоденькая, а по правде сказать, кабы дошло до чего дело, – я бы ему не противилась…
А жена Мацека ей на это:
– Да, кабы дошло…
И вздохнула с сомнением.
Но недолго пришлось веселиться молодому полковнику.
Мальчик, исполнявший при Костке обязанности слуги, послан был на деревню за яйцами и возвратился с криком: «Солдаты идут! Солдаты идут!» Полчаса спустя замок стали окружать драгуны, пехота и артиллерия с двумя пушками. Всех было около тысячи человек, под начальством полковника епископских войск Яроцкого.
Епископ Гембицкий после позорного возвращения пана Иордана из‑под Чорштына, где тот не мог совладать с бабьими языками и кулаками мужиков, забил отчаянную тревогу. Он отправил к Чорштыну двести пятьдесят человек пехоты и послал следующее письмо подстаросте и городскому судье краковскому:
«Краков, июня 30‑го дня 1651. Чорштын взят, и там засели разбойники! Ad primum nuntium[15] посланные люди, qui flammam extinguerent[16], ничего не добились, и огонь этот еще тлеет, ибо чернь insurgit…[17] Во имя любви к родине и ради ее спасения спешите туда, вельможный пан, ибо это страшный огонь!»