Приобретая все большую силу и власть, Сенявские склонялись лишь перед королем, а Ян Иероним, считавшийся самым блестящим отпрыском рода, и сам себя почитал за такового.
Однако, при всем его тщеславии, гордости и любви к приключениям, часто находила на него тоска, и тогда он не выносил ничьего присутствия. Если он в это время бывал в замке – следовало пореже показываться ему на глаза: если же на охоте – то он покидал ловчих, не говоря ни слова; скитаясь с Сульницким и слугой, он иногда скрывался от них с собаками и пропадал по целым неделям, прежде чем они снова его встречали. Правда, в седле его лежали пистолеты, но ружья он не брал никогда; брал только лук и стрелы, в руках его не дававшие промаха, и если убивал зверя, то даже звук выстрела не обнаруживал его присутствия. Часто стараясь тайком идти по следам господина, Сульницкий и Томек видели издали, как он стоял где‑нибудь высоко на скале или на поляне на своем испанском коне, окруженный собаками. Иногда в лунную ночь доносился до них из лесу его сильный голос. Он пел:
Прекрасной юности мятежные желанья,
Куда, куда влечете вы меня?..
Когда Сенявский, покинув товарищей, увидел сквозь чащу елей и сосен Марину, которая стояла опершись на косу, он прикрикнул на собак, погрозил им арапником, потом пришпорил лошадь и двинулся вперед. На опушке леса он остановился. Он боялся спугнуть девушку; кровь уже закипела в нем, и мгновенно вспыхнувшая жажда изведать наслаждение волновала грудь.
Он нащупал в кармане горсть золотых, поправил летнюю шапочку и стал наблюдать за Мариной.
Потом соскочил с лошади, связал собак вместе, привязал их к дереву, свистнул арапником, чтобы не рвались за ним, снова сел на лошадь и медленно выехал из лесу.
Он еще издали снял шапку и стал махать девушке, приветствуя ее; а она, по‑видимому, вовсе не испугалась, – стояла, как прежде, опираясь на косу, в желтом платке, спустившемся на плечи, в белой рубахе с красной вышивкой на плечах, в низко вырезанном корсаже из голубой материи, расшитой серебряными цветами; корсаж был спереди зашнурован пунцовой тесьмой; юбка на ней была темно‑синяя с вытканным по ней голубым рисунком. Волосы, заплетенные в две косы, падали почти до колен, на ногах – белые онучи и желтые керпцы, привязанные черной шерстяной тесемкой.
Когда Сенявский подъехал ближе, его поразила пышная красота гуральки, ее прекрасное, светлое лицо, белая шея, высокая грудь и бедра, вызывающие страстные желания. Из‑под густых темно‑русых бровей огромные сапфировые глаза смотрели смело и умно.
– Слава Иисусу! – сказал, подъезжая, Сенявский.
– Во веки веков! – ответила девушка.
– Здравствуй! Верно я еду? – продолжал Сенявский, знавший разные хитрые уловки.
– А куда вам? – спросила девушка.
Сенявский засмеялся и сказал, уже забыв всякую осторожность:
– Куда глаза глядят.
– Да ведь лес кругом. Смотрите, носа не расквасьте!
– Я бы рад им в одну щечку ткнуться.
– Гляди, как бы не посинел!
– А что, такая твердая?
И он подъехал к ней вплотную.
Но девушка загородила дорогу косой.
Сенявский соскочил с седла и, ошалев от страсти, наступал на Марину, бормоча машинально:
– Такая она твердая? Такая она твердая?
Марина не отступила ни на шаг и только быстро передвинула косу в руке так, что острие пришлось прямо против Сенявского.
Он остановился и громко засмеялся.
– Зарежешь меня? – спросил он по‑гуральски.
– Зарежу.
– А знаешь, кто я?
– Это мне все равно.
– Знаешь ты, что у меня шесть тысяч своего войска?
– Да не здесь. А у меня коса!
– И что у меня больше шестидесяти тысяч крепостных…
– Да я‑то вольная, королевская!
Сенявский полез в карман и, достав дукат, позвенел им о косу.
– Слышишь? – спросил он.
– Ну?
– Дукат.
– Подумаешь! Золота мы, что ли, не видали! – насмешливо сказала Марина.
– А откуда же?
– А вон оттуда! – И Марина указала на Татры, в сторону Венгрии.
– Разбойничьи?
– А вы что думали? Просить мы их пойдем?
– Сто дукатов дам тебе, – сказал он.
– За что?
– За тебя, – шепнул он страстно.
– За меня? Я либо ничего не стою, либо стою целого мира.
– Как так?
– Кто меня не любит, для того я ничего не стою, а кто полюбит – весь мир отдаст.
– У меня замок с пятью башнями, – хочешь жить в нем? – задыхаясь, сдавленным голосом сказал Сенявский.
– Мои башни выше и больше их, – она указала рукой на Татры.
– Озолочу тебя, одену в жемчуг, в алмазы!
– Вона! – засмеялась Марина. – Войду я в ручей – довольно на мне будет и жемчуга и алмазов!
– Любить тебя буду! – крикнул Сенявский.
– Знаешь, пан, как у нас говорится? Полюбил он ее, как травку мороз.
– Ну, так велю тебя украсть, дерзкая девчонка!
Марина быстро оглянулась, думая, что, может быть, у этого пана есть поблизости слуги, и, приставив лезвие косы к самой груди Сенявского, сказала:
– Только свистни!
При этом глаза ее сверкнули так, что можно было поверить – она его сейчас ударит.
– Я один, со мной нет никого, – сказал Сенявский, у которого невольно забилось сердце.
– Ну, так знай, пан: у нас что ни Топор, то топор!
– Что это значит?
– Я из Топоров родом, из Грубого. Если обидишь, брат мой с мужиками под землей тебя сыщут!
Сенявский рассмеялся. Если бы с ним были Сульницкий и Томек, велел бы он им похитить девушку, хотя бы только для того, чтобы убедиться, как мужики из Грубого станут ее искать и какая может быть война между Сенявским и Топорами. Но один он против косы ничего сделать не мог.
– Есть мне хочется, – сказал он, чтобы как‑нибудь продолжить разговор.
– Ну, так ступайте к нам в избу. Тут ничего нет.
– Угостишь меня?
– Охотно.
– А не сердишься за то, что я говорил?
– Молоды вы – вот и глупы, – сказала Марина, как бы покончив с этим вопросом. – Идемте!
Но когда Сенявский направился к лесу за собаками, чтобы взять их с собой, Марина закричала:
– Э, да это не годится! С собаками! Их наши овчарки разорвут!
– Так как же быть? Я собак не могу бросить.
– Ничего. Оставайтесь с ними, – я вам сюда принесу. И собакам тоже. Разложите тем временем костер.
И она с косой на плече пошла через лес.
Но Сенявский костра разводить не стал, отпустил только подпругу у лошади и снял удила, чтобы она могла пастись; потом лег на траву и стал думать о молодом, гибком, крепком теле Марины.
Через полчаса или немного больше она верхом на лошади выехала галопом из лесу, с мешком и корзинкой в одной руке, с топором – в другой. Выскочив из лесу, мчалась она через поляну, гоня во весь дух небольшую, но крепкую гнедую лошадку.
– А где же костер? Что вы тут делали? – кричала она уже издали. – Где же костер? Вот здесь бобы, фасоль, сало, пирог, вот для собак – в горшке. Спали, видно? Не больно вы проворны!
Сенявский, смеясь, поднялся с травы, а Марина принялась таскать для костра хворост. С помощью ее топора и дорожного топорика Сенявского мигом запылал огромный костер. Сенявский достал из тороки вино и водку, нарезал сало, поджарил его на вертеле, выпил. Тем временем варились бобы и фасоль.
Это был прекрасный пир в клубах дыма, среди искр от потрескивающих можжевеловых веток.
Когда он подкрепился, Марина от нечего делать принялась рубить молоденькие смолистые сосенки и елочки и бросать их в огонь; Сенявский присоединился к этой забаве. Они сложили костер в рост человека, и казалось, что пламя и дым поднимаются до самого неба. Встревоженные собаки завыли, как на пожаре…
Так они познакомились, Сенявский и Марина.
Было это два года назад, в самом начале июня.
И никто об этом не знал, – только Терезя, поверенная Марининых тайн.
Сидя за хатой в эту июньскую ночь, долго шептались девушки о пане, который в этом году не показывался с самой зимы, хотя, бывало, наезжал в их края, лишь только стает снег.