– И давно за травами ходишь?
– Тридцать лет… Идите к Кракову… Они клад ищут… немцы… купцы краковские… у них книги… черные… Духов заклинают…
– А ты искал?
– Искал.
– И что же нашел?
– Дух камень в меня швырнул… – И, приподняв шляпу, он показал на голове рубец.
– Потому ты, должно быть, и одурел, – сказал Кшись. – А где искал‑то?
– У Жабьего Плеса… под Ледовым… в Кленовых рощах…
– Вон сколько гор исходил! – заметил Гадея.
– Прощай, мы уходим! – сказал Яносик, отстраняя старика рукой.
– Уходи, не то мешок отнимем! – пугнул его и Кшись, делая вид, что хочет схватить мешок с травами.
Лекарь притворился испуганным и с низкими поклонами ушел в сторону, где скоро скрылся среди зарослей.
Яносик смотрел на лежавшую перед ним долину, и его мужественное сердце ширилось в груди. Он чувствовал себя орлом, парящим над землею. Земля, погруженная в утренний сон, лежала глубоко внизу, а он поднимался над нею, как горный ветер, как туман, встающий из‑за скалистых вершин, чтобы ринуться на нее и завладеть ею.
– Гей! Гей! – закричал он; так, прежде чем налететь, гудит ветер в горах, давая о себе знать.
На этом перевале решалась судьба тысяч людей и его судьба. Он стоял на рубеже: правой ногой – на польской, а левой – уже на венгерской стороне.
– Гей! Гей! – повторил он, и эхо понеслось среди скал. Затем Яносик пошел вперед, а за ним тронулись мужики.
Когда углубились в лес, Юзек Татар, молодой, семнадцатилетний парень из Копы, отошедший было в сторону, в испуге прибежал обратно, крича:
– Труп! Труп!
– Где? Где? – спрашивали все.
– Там! Между соснами! – Он указал рукой.
Несколько человек побежало туда. Саблик с ними.
Они увидели голого человека, лежавшего на спине.
– Что с ним приключилось? – недоумевали мужики. – Ран на теле у него нет, запекшейся крови тоже не видно.
– Хе‑хе‑хе! – засмеялся Саблик. – Горы его съели!
– Что это значит? – спрашивали мужики из долин у подгалян.
– А кто его знает, что он хотел сказать, – отвечали им подгаляне.
– Съели его горы, ой съели! – повторил Саблик. – А воры одежу унесли. Нешто он первый?
– Горы съели человека, – повторяли жители долин, со страхом глядя на пустынные, желто‑зеленые осенние склоны.
– Вот смотрите! – сказал Саблик. – Здесь знак есть на дереве. – И он указал концом топорища на крест, вырезанный на коре. – Он либо предал, либо хотел предать товарищей. Нельзя общие деньги красть, не то товарищи тебе так отплатят, что в ушах зазвенит. Поглядите‑ка ему в ухо, ребята! Есть там колышек?
– Колышек? Какой колышек?
– Да уж вы поглядите!
– А ведь правда! Колышек в ухо вбит! В левое! – воскликнул Питонь из Полян.
Саблик победоносно обвел окружающих своими серыми ястребиными глазами. Мужики смотрели на него с восхищением.
– Меня, старика, не проведешь! – сказал он с гордостью, – Походил я по горам немало лет. Знаю их, как свои пять пальцев. Если тебе дороту[37] вобьют…
– …Так о ядвиге[38] позабудешь, – ввернул озорник Кшись.
Саблик свистнул раза два сквозь зубы и забормотал еле слышно старую‑престарую горскую песню:
Рудокопы идут, рудокопы идут
На гору из долин.
Будут скалы пробивать,
Злато, серебро добывать.
Пораженные мужики теснились около убитого.
– Удивительные дела творятся в этих Татрах, – прошептал один из «чужаков», отходя к перевалу.
Никто не мог бы описать того, что видели мужики. Казалось, радуги змеились в долине; казалось, тихие пруды, и озера, и сверкающие синим золотом ручьи загорались в тумане; по горным лугам и склонам тянулись вереницы синих туманов, словно двигались огромные синие задумчивые призраки. Иногда в голубом сумраке проплывало что‑то белое, крылатое; иногда из золотистого озера поднималось откуда‑то снизу словно серебряно‑розовое облако.
Казалось, что огромные стаи чудовищных рыб со светящейся чешуей кидаются в серое море туманов, а иногда с долины словно летел к небу ангел с гремящими крыльями.
А вдали все спокойнее, все светлее раскрывалась главам равнина липтовская. Казалось, в этот час над нею витали золотисто‑розовые сны. Спокойно дышала грудь ее.
Вдруг Яносик Нендза Литмановский пронзительно свистнул и зазвенел над долиной поднятой высоко, выше орлиного пера на его шляпе, чупагой с медными кольцами.
Тяжело, пусто было в доме стариков Нендз после ухода Яносика, единственного сына.
Но так нужно было – и он пошел.
Пошел, как некогда шел мстить шляхте за мужиков и удержать ее карающую руку после битвы под Берестечком.
Пошел, как некогда шел для того, чтобы провести польского короля по шведским трупам на родину, в его королевство.
Теперь шел Яносик в третий раз за Татры, чтобы победить нищету, добыть землю для польских мужиков, своих земляков, голодающих гуралей.
Молча смотрели друг на друга старики, родители Яносика, сидя в большой белой избе, под толстыми, резными столбами, подпиравшими потолок.
Так нужно было, сын должен был идти. Это было его дело.
На то он был мужчина, на то и родился.
И с гордостью смотрели друг на друга родители Яносика.
Ведь не черт его создал, не колдунья подарила ему рубаху, пояс и чупагу, – рубаху, в которой заключено упорство, пояс, в котором – сила, и чупагу, которая сама девять дверей прорубит.
Это они, Ясек Нендза из Гроня, старший сын Ясека Нендзы Литмановского и Марины, Чайковой дочери, и она, Каська, единственная дочь Вальчака из Скибувки, зачали его в июньскую благоуханную ночь.
Полный гордости, смотрел старик Нендза на жену; полная гордости, смотрела старуха на мужа.
Так уж всегда бывало, что матери были красивее дочерей, а отцы сильнее сыновей.
Но с тех пор, как люди помнят род Нендз из Гроня, еще с тех пор, как жили они на Заскалье, между Людзимежем, Шафлярами и Рогожником, не бывало такого Нендзы, как Яносик.
И не будет.
Ни Яно, который побил ментусян, ни Юро не были лучше его.
Нет…
И он должен был идти.
Потому что если бы не он, то кто ж бы пошел?
На него, как на солнце, обращены были взоры горцев.
Несмотря на свою молодость, он был как бы королем Подгалья.
И не только Подгалья, но и всех Татр.
Вот каким сыном благословил их господь!
Без него шляхта перебила бы всех мужиков, без него король не вернулся бы в свою столицу. Он нужде загородил дорогу в Подгалье, широкой грудью своей преградил ей путь, он вырвет людей у нее из глотки, как ягненка из волчьей пасти.
А когда сделает это, когда вернется со славой и с новым богатством, тогда он женится на девушке богатой, из Почтенного дома и будет хозяйничать на своей земле. Справят свадьбу, да еще попышнее, чем когда‑то у его родителей, хотя и о той свадьбе молва шла на шесть миль кругом.
Над дверями, напротив искусно сплетенной из тонких стебельков огромной подвижной паутины, средства против дурного глаза, висел на гвозде венок, который надевала старуха Нендзова в день своей свадьбы, венок, успевший давно засохнуть. В нем она перед свадьбой, в июне, гуляла по зеленому лугу и пела:
Зачем ты мне нужен,
Розовый цветочек?
Я себе сплетаю
Последний веночек…
А за иконой, написанной на стекле, торчал свадебный букет старика Нендзы, отца Яносика, сухой и пыльный.
Старики улыбнулись друг другу.
У нее еще сохранилась та рубашка, в которой ездила она к венцу в Шафляры, рубашка была спрятана в сундуке, тонкая, как паутина, с широким кружевом вокруг шеи, вышитая чудесным узором из еловых веток и горных лилий. Там же хранился и голубой корсаж с шитыми золотом розами, белый прозрачный головной платок с богатым шитьем, красные сафьяновые сапоги… В сундуке из кедрового дерева лежали наволочки, искусно вышитые, и тонкие полотняные простыни, а на самом дне пять ниток кораллов, которым не было цены, – их старуха надевала по праздникам и берегла для будущей невестки.