– Прямо скажу – людям тебя проклинать не за что, – сказал Гадея. – Всякий знает, что ты людям добра хотел. А если не вышло, так что же. Ты ведь не господь бог! Правда, тьма народу не вернется домой. Но они же знали, что не на свадьбу идут. Никто их силой за Татры не тащил!
– Правда, – сказал и Моцарный. – Знали, что либо пан, либо пропал.
– Бог тебя хранил, что ты в лесной сторожке замешкался, – сказал Матея, – сам знаешь, каков ты! Тебе море по колено, смел ты больно. И ты бы сгинул, и мы бы все трое сгинули, и ни единого свидетеля не осталось бы. Не удался поход, что ж тут поделаешь!
– Бог тебя уберег! – повторили Гадея и Моцарный.
– Точно нарочно тебя услал, – сказал Матея.
– Пути господни неисповедимы, – начал, помолчав, Гадея. – Кто ж знает, чего ему еще от тебя надо. Может, он тебя к тому ведет, чтобы ты на добытые разбоем деньги костел построил, как когда‑то разбойники в Новом Тарге поставили костел святой Анне. Пути господни неисповедимы, и постигнуть их не пытайся.
Так говорили они, глядя на Яносика, а у него в лице краска сменялась бледностью, глаза то сверкали, то меркли.
Он слушал, но как будто не слышал ничего. И только после долгого молчания шепнул куда‑то в пространство: «Ты меня с пути сбила, дивчина. Ты одна в сердце у меня. Всему конец. И мне и жизни моей». Потом сказал громко и уверенно:
– Пойдемте, поднимемся выше. Там есть полянка в лесу.
– А зачем туда идти? Надо удирать за Татры. К Кончистой горе, через Железные Ворота, – сказал Моцарный.
Яносик рассмеялся.
– Через Железные Ворота? Где мы проходили, когда с золотом и серебром возвращались с Дуная в Польшу?
– Да ведь так ближе всего, – заметил Моцарный.
– У тебя времени хватит бежать, не бойся!
– А оно бы пора. Ведь нас искать будут! – сказал Матея.
– Убежишь, убежишь и ты! Еще есть время!
– Яносик… – начал Гадея и не договорил.
Они поднимались по той горе, по которой сбежал Яносик. Прошли лес и вышли на поляну, окруженную густым кустарником в рост человека.
– Ребята! – сказал Яносик, – Дайте мне мое оружие.
Он взял у них ружье, пистолеты и разбойничьи ножи.
– А теперь делайте, что я скажу.
– Что ты затеял? – спросил Гадея.
– Подожгите кусты с трех сторон.
– Зачем?
– Увидите. Живо!
– Хочешь дымом дать знак, что мы здесь? Кому? Солдатам, что ли?
– Покуда придут, успеете убежать.
– А ты?
– Увидите. Живей поджигайте! Кругом!
Три товарища Яносика высекли огонь и подожгли можжевеловые кусты, а Яносик стал посередине.
– Беги! Огонь тебя охватит! – крикнул Гадея.
Но Яносик сказал:
– Еще есть время! Идите сюда! Подайте руки!
Они пожали ему руки и, удивленные, стояли, ничего не понимая. Наконец Гадея, глядя Яносику в лицо, медленно проговорил:
– Господи Иисусе Христе! Яносик! Что ты задумал? Заживо сгореть хочешь?
– Спасайтесь от огня, уходите с поляны, – сказал Яносик.
Они отошли, и он продолжал:
– Вы должны меня слушаться до конца! Вы присягнули. Покуда я жив, я атаман, а вы только мои товарищи. Ступайте!
– Яносик! – взмолился Гадея с острой болью в сердце.
А Яносик говорил:
– Ребята! Не может того быть, чтобы я дал одолеть себя. Покорюсь лишь одной смерти, а больше никому во всем мире. Ни князю, ни графу, ни епископу, ни королю. Мне домой вернуться опозоренным!.. Чтоб бабы кричали мне прямо в глаза: «А когда же мы в Липтов переселяться будем? Только мужиков наших ни за что сгубил!» Чтобы враг хвастать мог, что я от него сбежал? Я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, о котором слава на сто миль кругом идет? Мне жить, коли я не сделал того, за что брался? Коли я дал перебить столько добрых людей и не погиб с ними вместе? У меня слово – как гром. Коли уж гремит – так гремит! Прощайте! Жалко, Саблика нет. Сыграл бы он мне напоследок! Умирать мне не жаль, я там не один буду. Высоко у озера сын мой лежит в могиле.
Онемев, глядели товарищи Яносика на то, что происходило. Из глаз их по суровым лицам катились слезы, но противиться Яносику они не смели. Он был всех выше, он всем повелевал и делал, что хотел.
Огонь и дым поднимались и охватывали Яносика. Страшная боль и ужас сжимали сердца его товарищей, но вытащить его из огня они не смели: такую смерть он выбрал себе сам. Дым уже почти закрывал его от них. А он стоял спокойно, опершись на чупагу.
– Яносик, сгоришь! – крикнул Гадея, в отчаянии ломая руки.
Вдруг Матея и Моцарный рванулись, словно желая прыгнуть в огонь, но Яносик крикнул:
– Я должен умереть, иначе быть не может! Убью всякого, кто подойдет! Храни вас бог, братья дорогие!
– Эй, Томек! – закричал он еще Гадее. – Как будет время, сходи в старый домик лесника. Расскажи там панне, Веронкой ее звать, почему я к ней не вернулся! И отцу с матерью скажи! Эй! Руки у них поцелуй! Прощайте, товарищи!
Остолбенев, стояли поодаль три друга Яносика; пламя поднималось все выше, дым застилал Яносика. Они тряслись от ужаса и плакали, но не могли двинуться с места. А когда услышали стон среди треска огня, который вдруг вспыхнул огромным столбом, они с криками упали лицами на землю, потом в леденящем страхе побежали, как козлы, обезумевшие от грома. Долго бежали, пока не очутились в незнакомом лесу и настолько успокоились, что могли заговорить.
– Так он и должен был умереть, – сказал Гадея. – Я это понял.
– Никогда.
– Чупага при нем и все оружие.
– Хорошо!
– А пепел разнесут ветры.
– Страшную себе смерть выбрал. Не мог стерпеть…
– Не хотел позора. Тисом печь топить не будешь, потому что не стащишь его с вершины.
– Не будешь.
– Нет.
– Помолиться надо!
Они стали на колени среди черных елей и валунов лесных, помолились, как умели, потом Гадея, самый старший их них, сказал:
– Пойдемте, ребята, в Польшу. Что нам еще тут делать? Яносика нет больше.
– Погиб.
– Кончился.
– Аминь.
Они двинулись вперед, ища просвета в лесу. А когда вышли из леса, уже ночью, в каких‑то незнакомых местах и увидели отвесные скалы и звезды над ними, они вздохнули свободно и, с тоской и восторгом думая об Яносике, запели:
Скоро ты, Яносик, белыми руками
Сундуки купецкие станешь отпирать!
Золото купецкое, деньги королевские
Белыми руками станешь ты считать!..
Они шли в горы без хлеба и воды, блуждая во мраке среди грозящих смертью отвесных каменных стен и обрывов, под которыми царила черная ночь, закрывая от их испуганных глаз мертвую пустыню бездонной глубины Татр.
Туман застилал окрестность. Осенний, непроницаемый, унылый туман, в котором нельзя было разглядеть ближайших деревьев, ближайших домов. Горы и долины потонули в сумраке; казалось, что солнце скрылось в нем навсегда.
Ворота скрипнули, собаки подняли лай, но сразу утихли.
– Какой‑нибудь знакомый мужик идет, – сказал старик Нендза жене, которая тонкой иглой искусно вышивала мужскую рубаху.
Три товарища Яносика, Гадея, Матея и Моцарный, лица которых потемнели от тягостей пути, остановились на пороге сеней, в дверях, полуоткрытых, как водится у хозяев, у которых много работников и то один, то другой приходят по какому‑нибудь делу.
– Иди вперед, – сказали Матея и Моцарный Гадее, которого Яносик любил и ценил больше всех и старики Нендзы тоже всех больше жаловали.
Гадея, пригнув голову, чтобы не задеть о притолоку, переступил высокий порог и, отворив дверь, вошел в комнату со словами:
– Слава Иисусу Христу.
– Аминь. Здравствуй! – отвечали старики Нендзы.
Три мужика вошли и стали рядом, закрыв за собою дверь.
Нендзы поглядели на них.
– Трое вас, – сказал старик Нендза.
– Трое.
У друзей Яносика слова застряли в горле. Наступило молчание.