Шествие медленно поднималось лесом, и перед ним открылась та самая поляна, на которой Марина впервые повстречалась с Сенявским. Солнце изливало потоки лучей на траву, на ароматные, молодые листья дерев, такие сочные, зеленые и веселые, что можно было подумать, как говорил старый Крот, будто они вот‑вот защебечут, словно синицы. Сверкали даже темные иглы сосен, елей и тисов.
– Экое славное утро! – сказал шедший рядом с Собеком пастух Франек Мардула.
– Еще бы не славное! Это обещает на все лето хорошую погоду.
– Эх, послал бы господь ясные дни да темные ночи: вот, ей‑богу, тогда бы штук пять волов из Тихой долины наши были!
– Так и у нас тогда липтовские пастухи станут воровать.
– Пусть попробуют!
– В Тихой баца прошлогодний: Андриш Блеха. Он прямо сказал Саблику: скажи своим – у меня на нынешнее лето таких четыре пастуха нанято, что я с ними сам‑пятый все стадо у Озер разворую!
– Ишь ты!
– Надо будет остерегаться. Хорошие должны быть у Андриша овцы, они из какой‑то усадьбы из‑под Градка на лето ему даны. Больше пятисот.
– Ишь ты! Будет чем поживиться!
Так разговаривали баца и его товарищ, Франек Мардула, отличный пастух, за которого, однако, приходилось доить, так как он не умел и не хотел этого делать. Приходилось за него и пасти, потому что он постоянно уходил куда‑то с полонины. Был он великий мастер воровать (особенно овец и быков с соседних пастбищ), разбойник, танцор, пьяница, стрелок, красавец, вояка и сердцеед.
Все Мардулы таковы: что есть у другого – то его, ты ему слово – он тебе пять, и любую девку одолеть ему легче, чем тебе ложку похлебки проглотить.
Некоторое время дорога шла лесом в гору, потом Собек свернул с нее вправо, по тропкам.
Там овцы вытянулись в бесконечную ленту, так как идти было тесно, и пастухи еле протискивались сбоку, под соснами, а то даже шли посреди стада, между овцами и собаками. Чаща была непроходимая, деревьев здесь никогда но рубили, и они стояли сплошною стеной. Тысяча двести овец вытянулись, перемешавшись с козами, в ленту, то белую, то черную; за ними гуськом шли, раздвигая большими рогами густую листву, коровы и волы. Все это, начиная от первой овцы и кончая последним волом, бренчало и звенело медными колокольчиками на все огромное пространство лесной чащи. быстрее и быстрее в гору, среди старого, однако становившегося все ниже леса, в котором перестали уже попадаться какие‑нибудь иные деревья, кроме елей, вдоль ручья, вытекавшего из Черного озера, они приближались к лощине за Крулёвой горой, названной так по имени Мацека Круля, который первый начал на ней пасти. Наконец добрались до кустарника и после нескольких часов лесного сумрака увидели солнце и вершины гор. Резкий горный ветер ударил им в лицо.
Тогда в сердце Собека Топора из Грубого взыграла такая радость, что он зазвенел над головой кольцами чупаги и запел:
Эх, идут овечки,
Идут вдоль реки,–
а десятки мужских, женских и мальчишеских голосов подхватили:
Так и заливаются
Медные звонки!
И, как всегда, повторили все сначала.
Франек Мардула перескочил через топор, схватившись правой рукой за лезвие, а левой за топорище, и заорал так, что в горах загудело:
Нет, я не баца,
Нет, я не пастух –
У меня подружка
Всех овец пасет!..
Гэээй!..
– Ишь, ишь Мардулу как разбирает! – зашептали со смехом пастушки.
А Мардула принялся скакать через топор взад и вперед, потом выпустил его, перекувырнулся, уперев одну руку в землю, и, подскочив, пять раз скрестил в воздухе ноги, а потом пошел дальше.
– Ишь, ишь Мардула как летает! – смеялись девушки.
Тогда Мардула разбежался и перепрыгнул через несколько молодых сосенок, которые были выше его самого. Так в ноябре гоняется горный козел за козой.
Собек достал из‑за пояса пистолет и выстрелил. В ответ загремели другие ружья и пистолеты, снова задудели в дудки, заиграли на кобзах. Каждый, выходя из лесу, принимался трубить, так что музыка с каждым мигом становилась громче.
Вступали в страну блаженства.
Вдруг раздались крики: «Эй, эй, гоните его!»
Огромный черный медведь выглядывал из пещеры под Крулёвой горой. Может быть, он спал на солнце и его разбудили выстрелы и крики, а может быть, он был очень смел и любопытен. Он стоял за выступом скалы, так что виднелась только его голова, грудь и передние лапы. Густая тень ложилась от него на зеленую траву.
Он наклонил голову, словно хотел получше прислушаться настороженным ухом и получше вглядеться маленькими глазками.
– Ишь какой важный! – крикнул кто‑то из пастухов.
Другой, желая согнать медведя, закричал, как кричат на овец.
– Не был бы ты таким дураком, кабы Саблик был с нами, – закричал третий.
Но уже шесть или семь злых собак со свирепым лаем бросились в гору по склону, поросшему травой. Медведь не стал ждать: он повернулся и исчез за выступом.
– Ишь баловник! Думал, так ему тут и дадут хозяйничать! – сказал Михна‑погонщик.
– Войт горный! Староста озерный! – смеялись пастухи.
Медведь еще раз показался наверху, среди кустарников, и исчез.
– Ну, и проворный же! – кричал кто‑то. – Скачет, словно олень. Удрал, окаянный!..
Собаки вернулись на зов; шествие двигалось вдоль Магуры по склону, поросшему травой, пока не дошло до тропинки, которая вела среди кустарников и огромных камней к пастбищам.
Овцы уже скрылись из виду. Собек, идя впереди, взмахами чупаги срубал выросшие с осени ветки. Наконец показались шалаш и загоны.
Долина, долина, в долине шалаш…
Что ж ты, подружка, ко мне не идешь?..–
пел Мардула, на ходу выколачивая дробь ногами и размахивая чупагой над головой.
Вступили в страну счастья.
Уже трава была высокая; куда ни глянь, все зелено, только на вершине гор – огромные пласты снега; в тени, в расщелинах, они толщиной достигали человеческого роста.
Светлые, легкие тучки проплывали над вершинами.
Усталые животные тотчас начали щипать траву невдалеке от шалаша и загонов. Они осматривались, словно вспоминая эти места, жадно раздували ноздри, вдыхая свежий горный воздух.
Горные ветры, особенно тот, который дул с начала ноября, натворили бед, сорвали камни с крыш, а глубокие снега, выпавшие в декабре перед рождеством и в конце января, до основания развалили два коровьих стойла. Нужно было все чинить, но здесь было множество мужчин, а из дому захвачены были все необходимые инструменты, – и пастухи живо со всем справились. В особенности великан‑погонщик Бартек Галайда и Франек Мардула творили чудеса: Галайда взваливал на крыши такие камни, какие и втроем не сразу поднимешь, а Мардула так грохотал топором, что можно было подумать – работают пять кузниц. И при каждом ударе он покрикивал: «Раз! Раз!»
Принялись чинить ветхие загородки, ставить новые, строить навес для доения овец. Ожил луг.
В шалаше бацы запылал костер; смолистое дерево, которое то и дело в него подбрасывали, потрескивая, сыпало искры, – и милый, такой знакомый, едкий, густой дым наполнил внутренность шалаша. На длинной палке, подвешенной к поперечной жерди, висел котел, в котором варились клецки из овсяной муки. Молока еще не было. Под вечер, когда овец собрали в загонах, баца сходил в шалаш за горячими угольями и, насыпав в лукошко из коры угли, траву и сосновую смолу, возвратился со всем этим к овцам, снял шапку, перекрестился и трижды, молча, с великой важностью, кадя с востока на запад, обошел вокруг них.
Потом он высыпал уголья на землю перед навесом, покрыл их корой и стал на колени; вслед за ним опустились на колени все пастухи, стоявшие в проходах плетня; они молились о том, чтобы овцы хорошо паслись и доились, чтобы не вредили им порча и болезни, насылаемые недобрыми людьми, особенно вертячка и язвы на вымени, а также чтобы они не пропадали в горах.
Когда помолились, Собек встал и крикнул подпаскам:
– Гони!
Те согнали овец к проходам, а пастухи стали их доить и одну за другой выпускали из‑под навеса. Когда доение было окончено, мальчики закричали:
– Готово! Слава Иисусу!
Пастухи перекрестились и, подышав на руки, следом за Собеком направились к шалашу. Собек распахнул скрипучую дверь и благословил пустой шалаш, говоря: «Слава господу Иисусу Христу!»
Потом, засучив широкие рукава рубахи, Собек растянул над посудиной с молоком чистый кусок тонкого льняного полотна, посредине положил маленький, грубо сделанный восковой крестик и несколько сосновых веточек, чтобы молоко было чистое и освященное.
Когда подоили и коров и заперли их в хлевах, когда лошади и козлы, окруженные собаками, улеглись на траву, – пастухи собрались в шалаше бацы.
Это было избранное общество, где каждый знал другому цену, где и девушки были не плохи, потому что любая могла обухом убить волка.
Кроме бацы, находились там приглашенные пастухи: Михал Есёнек Витвицкий из Сухого Сада, Войтек Вдовин (мать его была вдова), Деревянный, прозванный так за любовь к токарной работе, Ендрек Моцарный из Старой Поляны, Сташек Бульчик из Тихого, старый, но боевой Бырнас. Были два чабана, Петр Топор из Гацка и Юзек Пычор; два погонщика волов, Павел Михна Савицкий, прозванный Домбровским, и Бартек Галайда; кроме того, несколько подпасков; было семь пастушек, в том числе Марина и двоюродная сестра ее Терезя, Ядвися Когут с сестрой Зоськой, которая одна из всех девушек устояла перед неотразимым Франеком Мардулой, вследствие чего он перенес чувства свои на Ядвисю и в отместку Зосе, чтобы злить ее всегда, сочинил песенку (умел и это!), в высшей степени злую и презрительную: