Но теперь, в последние роковые часы, надежда растаяла. А он еще умел улыбаться. В момент, казалось бы, отчаяния он восторгался. Скотт знал, что сделал все, что было в его силах, и поэтому ни о чем не сожалел. В этом-то и была его безоговорочная победа, победа над самим собой.
«Я славно бился», — сказал он себе и устыдился своих слов. Но через мгновение от стыда не осталось и следа, ведь в этих словах Скотт чувствовал сладость с легким горьковатым привкусом своей победы.
На всю Вселенную он крикнул:
— Я славно бился! — И добавил чуть слышно: — Чтоб оно все провалилось.
А потом залился смехом, который крошечным, едва ли слышным колокольчиком зазвенел над огромной черной Землей.
И было так здорово — смеяться под звездами. А потом — спокойно спать.
Глава семнадцатая
Настало утро, для сонного рассудка ничем не примечательное. Веки задрожали. Скотт открыл глаза и какой-то миг еще безразлично взирал на мир. Но вдруг все вспомнил, и сердце, казалось, перестало биться.
Испуганно вскрикнув, он резко сел и стал недоверчиво озираться. Отдаваясь ударами в висках, в голове гремел вопрос: «Где я? Где я?»
Скотт посмотрел вверх и увидел над собой вместо неба голубой полог, мятый, жеваный, весь в огромных дырах, через которые вниз столбами падал свет.
Глаза от изумления расширились. Скотту казалось, что он проснулся в огромной, бесконечной пещере. Посмотрев направо, он увидел невдалеке от себя выход, торопливо встал и только тогда обнаружил, что совершенно гол. «Где же губка?»
Скотт снова поднял глаза на изрезанный трещинами, весь в складках голубой свод, длиной в сотни ярдов. Это была его курточка из губки.
Он тяжело сел и стал осматривать себя. «Тело все то же. — Потрогал себя. — Да, все то же. Но на сколько же я уменьшился за одну ночь?» Вспомнив, что, засыпая, лежал на постели из листьев, посмотрел вниз. Он сидел на пестром, темно-желтом бескрайнем ковре, изрезанном широкими тропами, которые уходили от главной дороги куда-то вдаль.
В изумлении Скотт затряс головой.
Он, получается, меньше, чем ничто?
Вдруг его осенило: вчера ночью он смотрел на внешнюю Вселенную, но должна ведь быть и внутренняя, а может быть, и не одна.
Скотт снова встал. Почему ему никогда не приходила в голову мысль о микроскопических и еще более мелких мирах? Об их существовании он знал уже давно, но вот приложить это к себе не мог, потому что думал о Вселенной и всем сущем в ней с точки зрения убогих представлений человека об измерениях. Ведь это человек измеряет мир дюймами, и природа его этому не учила; это для человека ноль дюймов означает ничто, ноль — ничто.
Но в природе нет состояния нуля: все в ней существует, проходя бесконечные циклы развития. Теперь это казалось так просто: он никогда не исчезнет, потому что во Вселенной все существует вечно.
Скотт сначала даже испугался: настолько непривычно было думать о том, что он будет бесконечно двигаться из одного измерения в другое. Но потом к нему пришла успокоительная мысль — может быть, разум, как и природа, существует в бесконечном множестве измерений и миров.
Возможно, он найдет братьев по разуму.
Неожиданно Скотт бросился к свету. Выбежав из-под полога, он замер в немом благоговении: новый мир встретил его зеленым раздольем трав, сверкающими горами, деревьями, уходящими в небо, которое переливалось на солнце тысячью лазоревых оттенков.
Это был чудный мир.
И предстояло еще многое сделать, многое передумать. Разум полнился сотней вопросов и идей, и опять появилась надежда. И надо было найти пищу, воду, одежду, убежище и, что еще важнее, — разумную жизнь. Как знать, может, в этом мире тоже была разумная жизнь.
И, предвкушая массу удивительных открытий, Скотт Кэри побежал в свой новый мир.
